Замурованные. Хроники Кремлёвского централа

— В Москве — район Измайлово, я там детство провел. Чистый, красивый район. Сиреневый сад: там раньше фонтан был, сейчас кто-то сломал, грязи много, бутылки. В России мне очень нравится озеро Селигер, отдыхал с родителями. А в мире я не был.

— А еда у тебя какая самая любимая?

— Мама готовила шарлотку. Это пирог из яблок. И мясо под сыром, очень вкусное.

— Сколько нужно денег для счастья?

— Миллион долларов, за эти деньги можно осуществить любую мечту и желание.

— Живность дома была?

— Кошка, Белкой звали. Я ее любил.

— Где бы хотел жить?

— Наверное, в Германии. Мне там архитектура нравится. Дома с черепицей, храмы католические. Есть такой город Дрезден, очень красивый. У меня там отец служил. Я фотки видел.

— Кто такой Путин?

— Президентом был, сейчас премьер. Человек из спецслужб, поэтому власть в России принадлежит милиции, ФСБ. Короче, мусорам. И они занимаются беспределом. И столько гастарбайтеров в России им выгодно, так же как и наркотики. Они обладают возможностями решить вопрос за два дня, но не хотят.

— А Медведев кто такой?

— Путинская марионетка.

— На выборах за кого голосовал?

— За «Единую Россию». Я боялся, что, обвиняясь в таких серьезных преступлениях, когда буду писать помиловку, Путин скажет: «Вот ты, милок, за „Единую Россию“ не голосовал, а хочешь помиловку»…

В тюрьме чувство жалости приходит редко. От жалости отвыкаешь, довольствуясь ее суррогатом — презрением. Презираешь безволие, панику, малодушие. Презираешь арестантов, сдавшихся ментам, беде и болезни. Презираешь сломленных, раздавленных и трусливых. Да и трудно здесь кого-то жалеть. Обычно жалеют животных, но из домашних здесь только мусора. Еще жалеют женщин. Иногда встречаются на этапах, но их мало. Гюго писал:

«Быть женской плотью не значит быть женщиной».

Много этой женской плоти: грязной, червивой, похабной. Высушенные водкой тетки или словно на дрожжах замешанные бабищи, а женщин мало… Хотя в этом смысле тюрьма не исключение. Кого еще жалеть, не опошляя святое сострадание коростой презрения? Может, этого мальчика, этого сироту, который живет памятью об отце и маминой шарлотке, который нервно щелкает пальцами и полночи смотрит в потолок хрустальными от слез глазами?..

Чтобы избавить паренька от насилия собственных мыслей, мы с Латушкиным решили поставить его на лыжи образования и здоровья. Два часа спорта в день Роме оказались вполне под силу. Однако встал вопрос, как приучить скинхеда к материям одухотворенным? Книги Рома не тянул, вымучивал за неделю страниц тридцать и стыдливо возвращал литературу обратно. Тогда было решено начать со стихов. На удивление живо Ромка взялся за зубрежку «Евгения Онегина». Первая строфа на мысль, непривычную к движению, ложилась в течение двух дней. И вот маленькая победа — строфа далась четко и с расстановкой. Чуть было не сорвалось из памяти продолжением

«какое низкое коварство…»,

но, три раза прощелкав пальцами, Рома продолжил:

«полуживого забавлять,
ему подушки поправлять,
печально подносить лекарства,
вздыхать и думать про себя:
когда же черт возьмет тебя»…

Мозг, как мышца, требует разминки и атрофируется застоем. Уже дней через десять Рома с легкостью и азартом проглатывал обороты типа

«потолковать об Ювенале,
в конце письма поставить vale,
да помнил, хоть не без греха,
из Энеиды два стиха»…

Непонятно, с чего Ромка выматывался больше, то ли от поэзии, то ли от физнагрузок. Но по ночам он стал спать крепко, реже щелкал пальцами, душой согрелся. Увы, не прошло и трех недель, как Рому заказали с вещами. Грабовой облегченно вздохнул, а нам не хотелось его отпускать.

Через несколько часов после того, как увели Кузина, тормоза вновь впустили нового соседа.

— Принимайте особо опасного! — усмехнулся продольный прапорщик.

В хату вошел подросток, словно из мультика «Ивашка из дворца пионеров». Интеллигентно-растерянное выражение лица усиливали очки в тонкой черной оправе. Роста среднего, пухловат, что подчеркивало его безобидность. В телосложении и лице больше детскости и женственности, чем мужества. Казалось, все его движения стеснены природной скромностью и строгим материнским воспитанием. Он постоянно щурился, указательным пальцем поправляя дужку очков, то и дело сползающую по носу.

Парнишка вошел в камеру, как входит студент-первокурскник на первую в своей жизни лекцию: робея, смущаясь, пытаясь спрятать робость и смущение за показушной строгостью.

— Здрасте! — Молоденький арестант смотрел строго впереди себя.

— Привет, привет. Проходи, располагайся. Как звать?

— А?! Коля, — спохватился парнишка, протягивая руку.

— Что за беда, Колян?

— В смысле, какие статьи? — уточнил пионер.

— Или так, — согласился я.

— Семнадцать 105-х, две 162-х, 213, 222, 223 и три 111-х…