Замужество Татьяны Беловой

— Я когда вас первый раз увидела, подумала, что вы иностранец…

Он только засмеялся, не спросил почему. Знает, наверно, какое он производит впечатление. О чем бы таком интересном заговорить с ним, чтобы он не подумал, что я совсем серая? И сказала — ничего лучше сообразить не могла:

— Вы любите футбол? Один мой бывший одноклассник играет правым крайним в нападении «Зенита». Говорит, что в этом сезоне они войдут в первую пятерку.

— Вряд ли, — охотно отозвался Анатолий, точно ему все равно было, о чем разговаривать, — о памятниках, об иностранцах или футболе; потом я часто замечала в нем эту черту. — Вообще, знаете, удивительно: в городе почти четыре миллиона населения, в детстве каждый мальчишка гоняет мяч, а одиннадцать человек для первоклассной команды найти никак не могут.

И по его лицу, по тому, как он на мгновение будто чуть смешался, как в ту первую нашу встречу в лаборатории, я вдруг поняла, что нравлюсь ему и идет он со мной совсем не из-за того, что ему по пути. И обрадованно стала что-то говорить о жестком режиме тренировок спортсменов. Он внимательно и вежливо слушал меня, но у него чуть порозовела щека, и я подумала: он знает, что я догадалась. Надо было сейчас же как-то доказать, что я все это поняла, что тоже рада и он мне нравится. И я неожиданно по-простому предложила:

— Погода такая хорошая. Давайте посидим?.. — И быстренько двинулась к скамейке.

Он ничего не ответил. Послушно пошел. И не посмотрел на меня. А мне снова стало жарко, точно мы уже объяснились в любви. И я вдруг неизвестно отчего уверилась, что все у нас с ним будет хорошо. И даже так, как я хочу. Это было просто невероятно: я и он, а верх — мой!..

Мы сели. Он вежливо, полувопросительно сказал:

— Я закурю?

— Пожалуйста.

И я совсем осмелела: спокойно смахнула пылинку с его плеча, как у старого знакомого, у Лешки, например. Анатолий молча кивнул мне, и в лице его появилось что-то новое, по-мальчишески послушное и радостное. А я вспомнила, что он один у родителей. В детстве, наверно, был маменькиным сынком и мальчишки во дворе дразнили его «гогочкой». И вдруг — что удивительно — я почувствовала, что в чем-то сильнее его.

Так мы молча и сидели, будто все уже было сказано. Мимо шли люди. Парни иногда оглядывались на меня, и мне было приятно это. И Анатолий видел, конечно, их восхищенные взгляды. А кое-кто из девушек смотрел на него, подтянутого, собранного, одетого с иголочки. И это было приятно мне. Вообще, посмотрела бы на нас сейчас Зинка или кто-нибудь из наших!

И я вдруг — точно меня кто-то уверенно вел за руку — стала рассказывать о Светке и Косте. О том, как давным-давно мы с Лешкой выкупали Светку в озере, воспитывая в ней характер. Потом вообще о Светке и Косте, не хвастаясь, но так, чтобы и не умалять их достоинств. И Анатолий смеялся там, где надо, как я и рассчитывала, и вообще понимал меня, как я того хотела. У меня не было ощущения, что мы давно знакомы с ним, я по-прежнему чувствовала разницу между нами, но одновременно очень отчетливо понимала, что мы подходим друг другу, как две детали из одного узла. Раньше, если парень мне нравился, я ни о чем не задумывалась. А тут было что-то новое: я, пожалуй, ни на минуту не переставала думать, сравнивать. Анатолий нравился мне. Но по-новому, не так, как ребята раньше. Теперь-то я знаю, почему у меня тогда было такое чувство, почему у меня все шло от ума. Да и в то время, ну, может быть, чуточку попозже, я уже начинала догадываться о характере моего чувства к Анатолию. Но в этом ведь не так просто разобраться, — кто из нас по-настоящему знает, что такое любовь? Ведь она у каждого своя. Легко ли двадцатилетней девице? Да еще такой, которая в голову себе уже заранее что-то вбила.

И все же по каким-то неуловимым признакам я догадывалась, что Анатолий относится ко мне иначе, чем я к нему: было что-то похожее на отношение ко мне влюбленных мальчишек, того же Лешки. Временами он даже терялся, — то без причины смеялся, то начинал волноваться. И я тогда же подумала, что он, наверно, никого еще не любил в своей жизни и вообще не был близок с женщинами.

Там же на скамейке он рассказал мне о своем детстве, об отце и матери. Рассказывал он с улыбкой взрослого, но я неожиданно увидела, что в нем и сейчас еще много детского: к отцу и матери он относился с ревностным почтением ребенка, с увлечением говорил о первом приемнике, который собрал своими руками, будто этот приемник и до сих пор что-то значил для него; так и чувствовалась в нем привязанность к своему дому, привычкам семьи, видно было, что они очень много значат в его жизни.