Замужество Татьяны Беловой

—   Ну, разомнем косточки! — И начинает делать зарядку.

Я тоже поднимаюсь, натягиваю халат, иду в кухню. Софья Сергеевна, чуточку постаревшая, но такая же быстрая и живая, уже возится у плитки, приветливо говорит мне:

—   Доброе утро, Танечка!

—  Доброе утро, Софья Сергеевна.

И я начинаю помогать ей. Не то чтобы я не могла или не хотела сделать завтрак сама, но пусть уж Софья Сергеевна хоть в этом сохраняет прежнее свое главенство. А так как мне валяться в постели, ничего не делать как-то нехорошо, я и помогаю ей.

Проходит в трусах и с полотенцем на плече в ванную Анатолий, так же бодро говорит матери:

—   Доброе утро, мама!

—   Доброе утро, Толечка!

Из ванной начинает доноситься мерный, густой шум открытого душа.

После Анатолия появляется Кузьма Михайлович в пижаме, здоровается с нами, обязательно шутит. Иногда у него получается даже искренне. С ним мне, во всяком случае, легче всего.

Затем завтракаем, сидя вчетвером за аккуратно накрытым столом. Обязательно разговариваем, часто интересно и умно. И я уже не слежу, в какой руке держу нож или вилку, — привыкла. К концу завтрака общий разговор уже прост и весел. Кузьма Михайлович начинает беззлобно подтрунивать над тем, как я воспитываю сына. Софья Сергеевна принимается очень серьезно обсуждать меню предстоящего обеда. Анатолий спрашивает, куда бы нам лучше пойти с ним сегодня вечером, напоминает, чтобы я не забыла сходить к портнихе. После целует меня в прихожей, а я заботливо поправляю его шарф, и они с Кузьмой Михайловичем уходят на работу.

Софья Сергеевна торопится на кухню мыть посуду, а я иду к кроватке Олешки. Он спит, раскинувшись и раскрывшись, родной, розовый и самый-самый близкий! Я целую его, он таращит глазенки и медленно просыпается, с радостью обхватывает меня за шею. Я вытаскиваю его из кроватки и веду мыться. Я чувствую в своей руке его маленькую, доверчивую ручку, и мне уже почти совсем легко и радостно.

Потом я кормлю Олешку, мы сидим с ним вдвоем за большим столом, он лопочет что-то свое, детское, я отвечаю ему, и оба мы счастливы. Меня он любит больше всех, я сама знаю, что балую его, Локотовым это не нравится, но они пока не вмешиваются. Все мы четверо отлично понимаем, почему это происходит, почему я настояла, чтобы сына назвали Олегом. И когда он смеется, я, глядя на его милую, только что умытую рожицу, стараюсь отгадать, будут ли, когда он вырастет, появляться у него на щеках эти противные, кроличьи желваки, как у Анатолия.

Потом мы одеваемся и идем с ним гулять. Оба мы одеты как на картинке, оба здоровые, краснощекие, красивые: на нас поминутно оглядываются, и мне это немножко лестно.

Софья Сергеевна за это время успела сходить на рынок и по магазинам, приготовить Олешке обед. Мы с ним возвращаемся домой, я кормлю его, укладываю спать. После этого мы с Софьей Сергеевной перехватываем, что нибудь «вкусненькое»: я стала гурманом. И я помогаю ей готовить обед для взрослых или отправляюсь по магазинам, к портнихе.

После возвращения мужчин с работы у нас, по священному распорядку, начинается обед. Олешка сидит рядом со мной за столом, выспавшийся и свеженький. Мы снова все разговариваем, опять интересно, даже весело, и после спокойно проведенного, как на курорте, дня у меня уже нет и тени утренней отчужденности. Анатолий тоже чувствует это, мы оба ласковы, даже нежны друг с другом, полны единой любви к сыну, старшие Локотовы с удовольствием и облегчением поглядывают на нас.

Вечерами мужчины работают, и тогда я читаю или вместе с Олешкой и Софьей Сергеевной смотрю телевизор. Или мы с Анатолием идем в театр, в гости. Оба очень хорошо одетые, подтянутые, и на нас тоже многие обращают внимание.

Вечером я укладываю Олешку спать и рассказываю ему сказки, сидя на его низеньком стульчике около кроватки. И мне снова так хорошо, как бывает только с ним наедине.

Потом все вчетвером пьем вечерний чай; в столовой — уютный, мягкий свет лампы, тепло, тишина и покой. Неправдоподобный, оглушающий до звона в ушах.

В нашей с Анатолием комнате я поспешно раскрываю постель на тахте, быстро раздеваюсь, ложусь и отворачиваюсь лицом к стене, чувствуя, как на затылке и спине подбирается, холодеет кожа…

Когда в то утро, после праздника, мы с Анатолием вышли к завтраку из его комнаты, говорить, собственно, уже было нечего, и старшие Локотовы со свойственным им тактом сделали вид, что ни о чем не догадываются, ничем не намекнули на случившееся. Но я-то, надеясь, что, может, и впрямь ничего еще не произошло, со страхом и болью ждала встречи с Олегом отчаянно ругала себя. И все-таки где-то в глубине сознания мелькала мысль, что благополучие достигнуто, покой обретен. Как-никак я ведь именно к нему и стремилась с таким упорством. Но если бы Олег тогда позвал меня, — стыдно говорить, но в какие-то мгновения мне казалось, что это еще возможно, — ушла бы снова к нему.

День проработала молча, в чертежке со мной почти не разговаривали, смотрели как на чужую: все уже, видимо, знали, чем кончился для меня праздник у Анатолия.