Замыкая круг

Что, собственно, с тобой происходит? — во весь голос спрашиваю я. Почему ты все время переиначиваешь мои слова, сводишь их к моим детским переживаниям и к моим родителям? — говорю я. Ну а если я начну вдаваться в твою психологию таким же манером, как ты в мою, то ведь могу, к примеру, сказать, что ты стал таким, каков ты есть, оттого что вырос при отце, который больше любил твоего брата, чем тебя, говорю я. А раз ты так чертовски озабочен собственным совершенством, то я вполне могу утверждать, что ты по-прежнему маленький мальчик, который обделен любовью и всеми силами старается добиться от папы такого же внимания, как Тронн, говорю я, слышу свои слова и чувствую, как довольна ими, и не понимаю, откуда они берутся, просто берутся, и всё. Может, и педантичность твоя и практицизм идут оттуда же, говорю я. Может, для тебя это способы достичь того совершенства, какого, по-твоему, ждал от тебя отец, говорю я, потом на миг умолкаю, не сводя с него глаз.

Конечно, такие вещи чертовски легко говорить, продолжаю я. Только вот мы не настолько примитивны, Эгиль, говорю я, даже ты не настолько примитивен. Может, не менее справедливо увязать эту педантичность и жажду совершенства с твоей работой, например? — говорю я. Может, педантичность, и практицизм, и все прочее — это стратегия, которую ты выработал, чтобы хорошо делать свою работу, говорю я, стратегия, необходимая, чтобы твой магазин уцелел в рыночных условиях, говорю я, слышу свои слова и не могу понять, откуда они берутся, не помню, чтобы я раньше об этом думала, так вышло само собой, проходит секунда, я не свожу с Эгиля глаз и вижу теперь, что на его лице проступает слегка недовольное выражение.

Не рассказывай мне, что в довершение всего заделалась социалисткой, говорит он недовольно. Я только говорю, мне жутко надоело, что ты умаляешь меня до жертвы моего собственного детства, во весь голос говорю я. Жутко надоела эта твоя квазипсихологическая отрыжка, говорю я, резко киваю головой, не свожу с него глаз. Ты уж извини, что с умишком у меня плоховато, говорит Эгиль. Господи боже мой, говорю я и опять кривлю лицо в гримасе, смотрю на Эгиля и усмехаюсь. Ты и теперь намерен разыгрывать обиженного и несправедливо обойденного? — спрашиваю я.

Да нет, просто констатирую факт, отвечает Эгиль. Мне только и хватило ума искренне верить в эту квазипсихологическую отрыжку, и вообще-то я до сих пор в нее верю, говорит он. Может, мои рассуждения примитивны, но ведь это не означает, что в них нет смысла, говорит он, на миг умолкает, в ожидании смотрит на меня. Я не могу выполнить требования, которые ты предъявляешь, и думаю, будь твой отец жив, он тоже вряд ли бы смог, говорит он. Он никогда не любил малютку Силье так, как сейчас, через двадцать пять — тридцать лет после смерти, говорит он, и соперничать с таким человеком невозможно, говорит он.

Знаешь что, Эгиль? — говорю я, и мой голос дрожит от ярости. Человек, с которым ты соперничаешь, вовсе не мертв, вырывается у меня, я слышу свои слова и чувствую, как они меня ошарашивают. Вообще-то он более чем далек от смерти, говорю я и не понимаю, откуда все это берется, просто берется, и всё. А это как прикажешь понимать? — говорит Эгиль, смотрит на меня, хмурится, делать нечего, надо продолжать. Именно так, как ты и понимаешь, говорю я, смотрю на него, и в голове мелькает, что говорю я очень убедительно, Эгиль явно верит моим словам, я вижу, как его лицо меняется, застывает, бледнеет. Да, говорю я, а в душе смеюсь, внутри вскипает хохот, я смотрю на него в упор, киваю. Именно так, говорю я, и голос слегка дрожит.

Кто он? — говорит Эгиль. Кто он, роли не играет, говорю я. Тот льстивый типчик, с которым ты разговаривала прошлый год на рождественском празднике? — говорит Эгиль. Кто он, роли не играет, повторяю я. Нет, черт побери, играет! — говорит Эгиль, начиная заводиться. Это почему же? — говорю я. Потому что я хочу прикончить того, кого надо, говорит он. Я шумно вздыхаю, выдавливаю бешеный смешок. Давай обойдемся без патетики, говорю я, смотрю на Эгиля, а Эгиль на меня. Это он, я знаю, он, во весь голос говорит Эгиль. Я хорошо видел, как вы пялились друг на друга, говорит он. Черт побери, говорит он.