Замыкая круг

— В этом-то и заключается твоя проблема, Юн, знаешь?

— В этом?

— Да, в этом! В манере себя вести, даже здесь и сейчас. Ты же увиливаешь всякий раз, когда кто-нибудь пробует к тебе приблизиться.

— Ясное дело, — говорю я, унылым, безразличным тоном.

— Да ты послушай себя. Послушай, как ты сейчас разговариваешь. «Разумеется, ты права», «ясное дело», «да-да». Ты ведь не желаешь со мной разговаривать!

— Мы же разговариваем.

— Да, но не так, как полагается.

Беру бокал, отпиваю глоточек, ставлю бокал на стол, ничего не говорю, только злость все растет, я чувствую, что сердце начинает биться учащенно, кровь стучит в висках, и зачем я только сюда приперся, черт меня к ней понес, никогда я не поумнею, надо было все-таки двинуть в летний домик.

— Ты когда-нибудь задумывался, почему ты такой? — продолжает она, гнет свое.

— Пожалуйста, хватит, а?

— Нет, ты скажи, задумывался?

— Прекрати, — говорю я, чуть громче. Если это не допрос, то я уж и не знаю.

— Не виляй! — Венке улыбается, рассчитывает, что с улыбкой выходит менее агрессивно. — Может, попробуешь все-таки поговорить как следует? Ты задумывался о том, почему ты такой? — повторяет она.

Я смотрю на нее, качаю головой.

— Венке! Говорю в последний раз: я просто не в силах обсуждать свою персону.

— Еще бы! Ты никогда этого не делал и не делаешь. А вот мне как раз очень интересно, задумывался ли ты об этом. Задумывался? Задумывался, почему не желаешь говорить о себе, почему не желаешь никого к себе подпускать, даже подругу, с которой вместе жил?

Я смотрю в пол, молчу, черт, до чего же несносная, просто не верится, что она способна так поступать, так мучить людей, внутри вскипает злость. Я резко фыркаю носом, опять смотрю на нее:

— Знакомая ситуация, по-моему. Сидим тут и, как всегда, ни к чему не придем.

— Да, — с жаром говорит она. — О том и речь. Я же спрашиваю тебя: как ты думаешь, почему почти всегда получается именно так? Почему разговор буксует, почему ты не желаешь говорить, почему боишься раскрыться, показать, кто ты, о чем думаешь, во что веришь, почему никого к себе не подпускаешь?

— Ну… мы разные, — говорю я, взмахиваю рукой, сердито, безнадежно. — Ты не в состоянии просто с этим примириться? Может, тут вопрос пола, не знаю. Я, во всяком случае, не в силах обсуждать это в данный момент. Устал.

— Знаешь, что я думаю?

— Венке! Хватит, кончай!

— Знаешь, что я думаю? — повторяет она, упрямо, будто и не слышит, что я говорю, ее как бы несет, швыряет прямо на меня. — Страх близости, страх подпустить к себе других, по-моему, его-то Ларс и Андерс и называют негативизмом, — это же две стороны одной медали. То же касается и твоего отношения ко мне, когда мы жили вместе. Знаешь… мои подруги считали тебя жутко симпатичным, и многие после говорили, что завидовали мне, когда мы были вместе… но когда увидели, как ты со мной обращаешься, завидовать перестали. Я словно вообще не существовала. Иной раз ты смотрел на меня как на пустое место.

— Да уж.

— А что, разве не так? Вспомнить хотя бы, как все кончилось. Вдруг мимоходом выяснилось, что ты решил бросить работу и поехать в турне и что ты не знаешь, как будет с нами, когда ты вернешься, — говорит она, смотрит на меня, разинув рот, разводит руками.

— Я думал, мы с этим уже закончили.

— Да, более-менее. Но я стараюсь объяснить, что у такой манеры обращаться с людьми, и у страха близости, и у того, что Ларс с Андерсом зовут негативизмом, источник один и тот же.

Я смотрю на нее, пытаюсь усмехнуться:

— Вычитала в учебниках по психологии.

Она смотрит на меня в упор, приоткрывает рот, качает головой:

— Опять ты стараешься создать дистанцию.

— Что?

— Превращаешь в безвредный пустяк все, что я намерена тебе сказать, заранее клеишь ярлык: это, мол, отрыжка моего курса психологии или что-то в таком роде. Разве это не способ сохранять дистанцию, не дать мне подойти ближе, прикоснуться к больному месту у тебя внутри? Что бы я ни говорила, не достигает тебя, ведь это всего-навсего отрыжка моего курса психологии, верно?

Я пока молчу, только сижу и смотрю на нее. И злость нарастает, что-то во мне вот-вот сорвется, что-то тяжелое, вроде как бешеная злость распирает меня изнутри.

— Венке, — говорю я, сглатываю слюну, пытаюсь дышать спокойнее, пытаюсь унять злость. — Последний раз прошу: прекрати! — Смотрю на нее в упор.

Но она не прекращает, с жаром кивает головой:

— Вот видишь. Каждый раз, когда я подхожу ближе, ты изо всех сил стараешься удержать меня на расстоянии. Ну так как? Сказать тебе, что у тебя за проблема? — Она все больше горячится, вошла в раж, как во хмелю. — Сказать?

— Нет, — отрубаю я, громко, со злостью. В бешенстве смотрю на нее. — Я понимаю, за минувшие два месяца ты много думала об этом и с нетерпением ждала случая рассказать мне про мою проблему, как ты ее называешь, но нет, это ни к чему. Дважды подчеркни ответ и приложи к остальным психологическим задачкам, какие решала, а меня уволь. Мне это не требуется.

Она не сдается, напирает: