Замыкающий

Вода в речке течет черная от грязи, пенистая и зловонная. Сердце у Гаврилыча заколотилось. Он-то хорошо знает того, кто воду замутил. Гордей. Со своей птицефермой. Этого здорового, хорошо откормленного жизнью «бычка» Иннокентий помнит сызмальства! Сын кладовщика Гордея, мужичонки болященького, неказистого и грамотея. Книжек перечитал – горы! Работал до последних своих дней. Все говорил: пацана, мол, учить надо. Выучил! Такой мордоворот получился. Мясистый, что бычок, напористый, нахрапистый, и глаза, что у зверюги. Его зовут Сашкою, но в округе кликали вначале по отцу Гордеич, а потом уж Гордеем, по гордости его. Хозяин Гордей добрый, тут уж ничего не скажешь! Огородину разработал – невпрогляд. Скотину держит на убой. Мясо продает… Все у него в ход идет. Мимо него мышь просто так не проскочит. Он все делает с выгодой. И по земле идет, как бык, вразмашку, голова на бочок, глаз в прищур, и все норовит приспособить, что видит, для себя. Их до войны мироедами кликали… Таких мужиков. Но те природу не губили… Счас мироедов расповадили, считает Гаврилыч.

Все выучились, все грамотные, а грамотеи сгубили Россию.

В этом Гаврилыч убежден твердо. Повидал он их на своем веку. Все бестолочи… Или жулики… Гордей, который Гордеич, из жуликов, хоть и работящий, хотя и гордый. А все одно жулик. Все норовит за общественный счет проехаться. Речку, и ту прихватил. Огородил ее, подкопал, сделав запруду, и запустил в нее всю свою гусиную свору. Сотни три, не меньше, гусей баламутят воду, опуская в нее обильный гусиный помет и птичий пух. Все это «добро», густое от ила и грязи, течет в Байкал. Мало, что в Байкал. Народ ведь по речке живет. Свой ведь народ! Култукский. Разве такое было когда?! Никогда не было! Ни тряпицы не валялось по бережку, ни щепки. Как же изменились земляки! Ведь школы позаканчивали, а которые и институты. А простого, чего и неграмотные старики раньше на зубок знали, эти не принимают! Нет, грамотеи погубят Россию! Это уж к гадалке не ходи!

Гордей словно летел на его мысли. Вот встретился наверху, рубил осину, видать, под колышки. Он огородину осиною огородил.

– Ты че, один по речке-то живешь? – сурово спросил Гаврилыч.

Гордей и головы не поднял, словно и не видит старика. Вырубил колышек, обрубил его с конца, работает он ловко. Ничего не скажешь. Заточил конец мастерски, тремя ударами топора. Потом молча сунул топор за пояс, колышек на плечо и молча двинулся мимо старика. Пройдя немного вперед, он вдруг обернулся и, презрительно глядя на Гаврилыча, выдавил из себя:

– Че ты везде лезешь, дед? Нос свой суешь. Тебя давно на том свете с фонарями ищут, а ты все воспитываешь… Воспитатель! Внука бы воспитал! Его, он, по всему свету ищут, как тебя, с фонарями… Только светы разные…

Он коротко и жестяно хохотнул, пошел быстро, тяжело ломая ветви. Гаврилыч глядел ему вслед. Гордей ходит крепко, прямо. «Ступает, как лось, не глядя под ноги. Что ни попадется, все стопчет, ишь, какой норовистый, – подумал Гаврилыч, – силушки-то не занимать… Однако, что он про Пашку-то болтнул. Кто его ищет?!»

От тревоги так сорвалось сердце, что он повернул домой, не дойдя до истоков речки. Лайка долго не шла назад, видать, бурундука надыбала. Потом нехотя поворотила, и обе сучки летели впереди, истошно лая. Будто предупреждали встречных, что хозяин идет. Попробуйте троньте…

Но больше Гаврилычу никто не встречался, и он вдруг вспомнил настороженные взгляды обеих старух и прерванные при его появлении их речи. И как ядовито ухмыльнулся при последней встрече Шнырь, и Бегунок виновато отводил глаза в черемушнике. Старух Гаврилыч пытать не стал. От них толку не добьешься. Пошел к Бегунку. Дружок понял все сразу.

– А че я могу? – тихо оправдывался дружок. – Кеш, ну я-то че?

– Ты не мог мне сказать?! Чтобы мне Гордей глаза не колол?

– Да, Гордей че? Че он, Гордей? Он за грош мать продаст. Кого слушаешь?!

– И эти старые лохудры молчат! Эту квашню Ваську не остановишь. Трещит без умолку, хоть кляп ей вставляй во все дыры… А тут заткнулася сама.

– А ты че? Я думал, ты знаешь уже. По всем магазинам их портреты висят.

– Каки портреты?!

– Дак Пашки… с подельниками.

– Че, и по Култуку висят?

– Дак это, висят, но я их срываю! Кеха, я их срываю… А они опять висят… А ты че, не видал, что ль, у магазина-то… висят?

– Я зачем в магазины эти попрусь, когда у меня две старухи в доме? И че я вижу… Я уж давно не вижу ничо. Висит листок, а че в нем?..

– А… Дак ты слепой?

– А ты думал!

– А я не знал!

Бегунок огляделся и вынул из внутреннего кармана пиджака бумажку, и, откашлявшись, стал читать: «Разыскивается преступник…» Читал он, не глядя в бумажку, видно, выучил уж наизусть.

– Возьмешь? – спросил, дочитав.

– Еще раз прочитай…

Только при втором прочтении Гаврилыч понял, что Пашка, внук его, бежал из колонии с двумя своими земляками, и теперь его ищут по всему белу свету. Его последыша, синеглазого, белобрысого, такого ласкового, как котеныш! Чужаки… злые в клетку хотят, что зверя…

* * *