Замысел

Мой чемодан был поставлен на транспортер и протянут через устройство, где багаж просвечивают рентгеновскими лучами. По-моему, в чемодане у меня ничего не было, кроме пижамы, тапочек, зубной щетки, пары книг и тетради, куда я вносил свои праздные наблюдения над жизнью, тем не менее меня снова остановили. Человек в советской таможенной форме с большой звездой в петлице, может быть, майор, попросил меня положить чемодан на длинный стол, обитый цинковым листом, как в прозекторской. Я ему сказал, что не могу положить чемодан, потому что стол высокий, чемодан тяжелый, а я только что после операции. Майор сказал, что его совершенно не интересует, после чего я, а чемодан надо положить на стол, такой порядок. Я упирался, зная точно, что, если попробую поднять чемодан, все искусство профессора Финкенцеллера окажется употребленным напрасно. В разгар нашего спора подбежал некто прыткий, возрастом и чином поменьше майора. Ни слова не говоря, он подхватил мой чемодан и кинул на стол, за что получил от меня двухмарковую монету.

Чемодан раскрыли, обыскали, все проверили, моими больничными шмотками не заинтересовались, но на дне нашли «Чонкина», книгу, которую я брал в больницу, чтобы пересмотреть кое-какие главы. Увидев книгу, таможенник сразу ее схватил и посмотрел выходные данные.

– Парижская книжечка? – спросил он уважительно.

– Да, да, парижская, – сказал я. – А что?

– Придется конфисковать, – вздохнул таможенник.

– Ка-ак конфисковать?! – заорал я. – Как это конфисковать?

– Ну а что же делать? – сказал таможенник. – Посудите сами, разве мы можем пропускать такие книги?

– Но почему же нет? Ведь у вас перестройка, гласность.

Я не понял, что он ответил, и вообще мне стало не до него, потому что увидел себя на остановке автобуса, где возникли мои мама и папа, мама молодая в темном платье и в берете, слегка заломленном на левое ухо. Губы у нее были чуть-чуть накрашены, она это сделала для меня, я в детстве ее всегда просил красить губы. Чего папа, конечно, не одобрял. Впрочем, сейчас ему было, пожалуй, не до того. Он стоял передо мной в старой телогрейке, грязных ватных брюках и рыжих сбитых бутсах без шнурков. Странно усмехаясь, он спросил: «Мальчик, как тебя зовут?» Я сказал, что меня зовут Вова, но мальчиком я был очень, очень давно, в какой-то прошедшей жизни, и вообще неизвестно, был ли то действительно я. Тут подошла ко мне маленькая девочка в шелковом таджикском платье, это была Галя Салибаева. Когда она приближалась, из-за всех углов выскочили отвратительные мальчишки и стали кричать: «Тили-тили тесто, жених и невеста». Я очень рассердился, стал топать на мальчишек и гнать их прочь. «Не сердись на них, – сказала Галя. – Тем более что они глупости говорят. Ты мне не жених и я тебе не невеста, я вышла замуж за прокурора». Мне это сообщение показалось одновременно и неприятным, и смешным, потому что представить себе Галю, вышедшей замуж за прокурора, было никак невозможно, но смеяться было некогда, потому что появились и стали ко мне подходить с поздравлениями Элиза Барская, Антон Рыбников, Валя Петрухин, каменщик Григорий и Зиновий Матвеевич Мыркин, который предложил мне прочесть стихи. Я собирался прочесть стихотворение «Море», но мое внимание отвлек мальчик лет четырнадцати или даже меньше в форменной синей шинели с буквами «РУ-8» на петлицах. Шинель была потерта, хлястик оторван, рукав в известке, под глазом синяк и губа разбита.

– Что с тобой? – спросил я.

– Ничего, – сказал он.

– Кто тебя так разукрасил?

– Никто.

– Он никогда не скажет, – вмешалась мама. И погладила ремесленника по голове. – Ну ничего, Вова, – сказала она ему, – вот ты вырастешь, будешь большой и сильный…

– …Вырастешь, будешь большой и сильный, – добавил я, – и тогда тебя будут бить сильнее. Сильного слабо бить без толку.

– За что же меня будут бить? – спросил удивленно ремесленник.

– За то, что все написанное тобой будет слишком похоже на реальную жизнь.

– Что им написанное? – спросил подошедший солдат с голубыми погонами. – Мне кажется, он вообще ничего не пишет.

– А ты пишешь? – спросил я его. Солдат смутился и покраснел.

– Да вообще-то пробую.

– Балуешься, что ли?

– Нет, не балуюсь, – сказал он.

– А что же?

– Понимаешь, – сказал он, – мне до демобилизации осталось год служить. И я вот думаю: что же мне делать? Кем мне быть? Столяром? Ты знаешь, я это не люблю и у меня не очень-то получается. Я больше склонен к каким-то умственным занятиям, а какие у меня возможности с моим семилетним образованием? Что мне делать?

– Пойди учиться, – сказал я.

– Куда и когда? Я хотел записаться в вечернюю школу, но мне говорят: вы сюда пришли родину защищать, а не учиться. А после армии, представляешь, вечерняя школа, восьмой, девятый, десятый класс, потом институт, что ж я на четвертом десятке стану начинающим специалистом?

– Ну, а что ты хочешь? Учиться-то надо.

Надо-то надо, но у него идея. Он думал, нет ли какого-нибудь такого интеллектуального дела, где формальное образование не обязательно. И ничего лучшего не придумал, как заняться литературой.