Занимательные истории, новеллы и фаблио

– О, клянусь честью, друг мой, – говорит полковник, – на этот раз у вас есть прекрасный повод подать славненькую жалобу. Для вас не секрет, как давно – уж сколько веков, не знаю, – ваш брат судейский пристрастен к поротым задницам. Созовите суд, друг мой, разыщите какого-нибудь именитого адвоката, желающего поупражняться в красноречии в пользу ваших исхлестанных ягодиц. Вооружитесь искусным приемом одного древнего оратора, которому удалось пронять судей ареопага, – тот прямо в трибунале открыл перед присутствующими пышную грудь красавицы, чье дело защищал, – так пусть же ваш Демосфен в самый патетический миг защитительной речи обнажит этот замечательный зад, чтобы окончательно разжалобить собрание. Особенно показателен опыт парижских судей, перед которыми вам вскоре надлежит предстать. Вспомните знаменитое дело 1769 года. Тогда сердца судей были куда сильнее растроганы сочувствием к пострадавшим ягодицам проститутки, нежели к подыхающему с голоду народу, отцами которого они себя именуют. Так вот, они устроили уголовный процесс против одного молодого дворянина, пожертвовавшего лучшие годы жизни на службу своему королю. В результате в награду он получил лишь унижения: их уготовили ему злейшие враги столь рьяно защищаемой им отчизны. Поторопимся с отъездом, дорогой товарищ по несчастью. Оставаться в этом треклятом замке небезопасно. Вперед, не теряя ни минуты! Мы прибегнем к мести. Помчимся к блюстителям общественного порядка и будем вымаливать справедливости у этих столпов государства и защитников угнетенных.

– Меня уже ноги не держат, – взмолился президент, – пусть эти шельмецы еще раз снимут с меня шкуру, как кожуру с яблока, мне все равно; пожалуйста, дайте поспать и оставьте меня в покое хотя бы на сутки.

– И вы не боитесь, друг мой? Ведь вас могут задушить.

– Пускай, это будет возвращение долгов. Угрызения совести с невиданной силой пробудились в моем сердце, и все несчастья, что небесам угодно на меня наслать, я восприму как предначертанные свыше.

Его уже было не расшевелить, и д'Оленкур понял: измученный провансалец действительно нуждается в отдыхе. Он зовет метра Пьера и спрашивает, есть ли основания опасаться, что негодяи вернутся сюда и на следующую ночь.

– Нет, сударь, – отвечает управляющий замком, – дней на восемь-десять они угомонятся, и вы можете ощущать себя в полной безопасности.

Измученного президента отводят в спальню, где он улегся и проспал точно убитый добрых двенадцать часов. Просыпается он оттого, что почувствовал себя в постели промокшим. Открыв глаза, видит: из многочисленных щелей в полу бьют десятки фонтанчиков. Не уберешься вон – потонешь. Раздетый, он стремглав бросается в нижние комнаты. Там он видит, как полковник и метр Пьер развеивают печаль вокруг пирога и целой батареи бургундского. При появлении прибежавшего в столь неприличном виде Фонтани им становится совсем весело, и они дружно хохочут. Президент поверяет им свои новые горести. Его усаживают за стол, даже не дав времени влезть в штаны: он так и держал их под мышкой, подобно жителям Перу. Президент принимается пить, и на дне третьей бутылки он в конце концов обретает утешение. Так проходят два часа. Но вот лошади готовы. Пора в путь.

– Поистине, маркиз, вы заставили меня пройти через нелегкие испытания, – говорит провансалец, едва вскарабкавшись в седло.

– Они еще не закончились, друг мой, – отвечает д'Оленкур, – человек должен пройти школу жизни. В особенности это необходимо людям вашего звания. Именно под судейской мантией глупость воздвигла излюбленные свои храмы. Именно в трибуналах ей привольней, чем где бы то ни было. Все же, как вы полагаете, стоило ли покидать замок, так и не прояснив до конца, что там творится?

– А разве мы хоть немного продвинулись в понимании происходящего?

– Безусловно, теперь мы сможем более конкретно обосновать свои жалобы.

– Черт меня подери, если я стану подавать жалобы! Я сохраню все, что случилось, в тайне и буду крайне вам признателен, если и вы никому обо всем не расскажете.

– Вы непоследовательны, друг мой: если вы находите нелепым подавать жалобы на грубое обращение, то почему же вы беспрестанно выпрашиваете и требуете их от других? Как же так! Вы, один из самых ярых врагов преступления, желаете оставить его безнаказанным в то время, как оно настолько очевидно? Разве не посягает на эту одну из самых величественных аксиом юриспруденции само предположение потерпевшей стороны пойти на отказ от иска? Справедливость не торжествует. Более того, в том, что с вами приключилось, она даже оказывается нарушенной! Так отчего же вы отказываетесь на вполне законном основании воскурить столь настоятельно необходимый ей фимиам?

– Думайте что хотите, но я не произнесу ни слова.

– А приданое вашей жены?

– Дождусь справедливого решения барона и возложу на него одного заботу о разбирательстве этого дела.

– Он не станет вмешиваться.

– Что ж, сядем на хлеб да на воду.

– Вот храбрец! Ваша жена проклянет вас и всю жизнь будет раскаиваться, что связала судьбу с таким трусом, как вы.