Заново

Уже в жаркой квартире, стянув горящими, как будто обожженными, пальцами влажный от дыхания шарфик, Леся сглотнула и подумала: «А не зря ли?».

– Мария. – Кинула тетка уже из ванной, где они с Борхесом снимали зимнюю амуницию.

– Олеся. – Зачем-то кивнула Леся пустой и строгой прихожей.

Думала, что все вокруг кричащим будет, ярким. Агрессивным даже немножечко. А нет: обои – цвета заварного крема, шкаф – сливочный, вешалка для одежды – лаковая карамель. Кондитерская.

– Я тебя еще водить должна из комнаты в комнату, я не понимаю? – тетка деловито шлепнула Борхеса по пуделячей заднице, и тот, вильнув хвостом, убежал в темный провал комнаты.

Леся, сглотнув, пошла за ним. Что ж. Надо идти, раз приглашают.

Кухня, вся плиточная и солнечно-желтая, почему-то пахла августовскими мухами – кусучими, злыми, прощальными. От запаха щипало в носу и хотелось плакать.

– Это я лук меленько режу и с перцем мешаю, – пояснила тетка. – От простуды.

Пару нелепых, до одури странных минут – и перед Лесей уже исходит паром слоновьих размеров кружка чая. А на стол летят и котлетки, и огурцы, и помидоры – по новому рецепту этим летом закручивала, попробуй, – и колбаса, и сало настоящее, кубанское, и балык, жгучий, ароматный – даже на вид, и хлеба, главное, хлеба побольше бери, без хлеба еда – не еда, а так, язык подразнить.

Леся ела. Ела много, давилась, запивала все терпким, вяжущим и нестерпимо сладким чаем, так похожим по вкусу на морозную, радостную хурму.

– Ну, рассказывай.

Тетка к стене отодвинулась, подальше от Леси, и строго кивнула, словно режиссер, довольный получившимся кадром.

– Что рассказывать?

Леся сглотнула, одним пальцем осторожно смахнула с губ крошки. Долгая зима. Зима долгая. Долгая. Долгая. Нечего тут рассказывать совершенно.

– Ты себя в зеркало видела-то? – тетка хрустко, звонко откусила огурец могучими зубами.

Надо же, а у Леси почти все в беременность повыпали…

– Деточка, ты к незнакомой тетке как птенец недобитый прибилась. По улице шаталась, что твоя тень. Рассказывай. Борхеса стесняешься – он уши закроет.

Пудель только фыркнул – больно надо – и вышел прочь.

Леся сжала зубы и помотала головой так отчаянно, как машут только у стоматолога. Не открою. Не скажу. Мой нарыв. Пусть останется. Боли боюсь. Новой боли. Пусть болит по-старому тихо, пусть растет, пусть убивает, но не открою. Не скажу.

– Ты же терпеть уже не можешь, малахольная.

Тетка усмехнулась, подошла к холодильнику – невысокому, урчащему, но крепкому, Бирюса – с него взяла зловонное блюдце, с тем самым луком и перцем, и сунула Лесе прямо под нос. Леся сбежать хотела, даже дернулась. А потом вдруг как треснула – и навзрыд. И постанывала, и слезы-сопли об скатерть, и губы кусала в кровь. Долгая зима. Долгая. Тяжелая.

Обессилев, обесцветившись, высохнув, Леся сама пересела к тетке под жирный, пахнущий Капсикамом и кислым потом бок. Положила голову ей на плечо.

– У Бори. Мужа. Мама умерла. – С самой легкой частью справилась, ничего. Потом уж скрипеть начала. Корчиться. – Я бегала. Много бумажек, знаете. Много всего нужно сделать. Очень. А Боря дома. Страдал бедный. Ужасно. Он дома, с Витечкой. А я по делам все. Больше некому было. Напился, в общем. Не уследил. Витька обварился из чайника. Умер через неделю.

Тетка голову Лесину к себе посильнее прижала, словно хотела телом своим объять, закрыть. Спрятать так, чтоб если даже бомба рядом рванула – контузило, но не убило.

– Сколько было-то мальчику? – тетка каким-то магическим образом дотянулась до полки, пачку сигарет взяла, закурила что-то толстое, едкое, невыносимое.

– Восемнадцать, – царапнула воздух Леська. А потом мягонько, как будто вату изо рта выпихивала, добавила. – Ме-ся-цев.

Завыла снова. Заохала. Ломаться начала, жгутом гнуться. Тетка ей сигарету в рот сунула, как детсадовке слезы по щекам размазала и разрешила:

– Завтра приходи.

Леся приходила без звонка. Сразу шла в комнату, падала на кровать и ревела там, кричала, скулила, мучилась. Тетка ей все позволяла. Не мешала даже. Только чай делала, воняла луком, возмущалась на все на свете понемножечку.

Соседи, конечно, приходили ругаться не единожды, но поди попробуй такую собаку перегавкать. И речь, конечно же, не о Борхесе.

Месяца через два, когда асфальт уже совсем-совсем сухим стал, а воздух благостным, Леся вдруг сама вызвалась сделать чай. Она села напротив тетки, посмотрела на нее мутными-мутными глазами и вдруг выдохнула.

– Устала.

От боли устала, от горя устала, от постоянных близких слез и тяжести. От всего.

Тетка кивнула и вдруг принялась вызванивать подруг. Удивительно, но те у нее были.

Приходили подруги всегда по одной и тетка, выставляя Лесю, вдруг говорила:

– А у нее сынишка умер. Вот.

Леся смотрела на нее страшными глазами, злилась, зеленела от ярости, выслушивая причитания и вздохи, и ревностно прятала темный шар в груди. Мое. Мое. Мое. Не могу делиться. Не могу разбрасывать. Чем говорю больше, тем кажется несущественней. Мое. Большое. Настоящее. Жуткое.