Заноза для хирурга (СИ)

— Да ты… вы, Анна Николаевна, гляньте на это! — красная от возмущения Надежда трясёт документами прямо перед носом Веры, которая отклоняется назад и вжимается в стену. — У нас Ковалёв лежит уже две недели, Вера! Две недели! Всё отделение знает, что ему выписан… — Надя называет достаточно редкий в использовании препарат, да, действительно, его назначение даже обсуждалось на «пятиминутке». — И ты подшиваешь это куда?

Меня окатывает холодной волной, тянусь к бумагам, выхватываю из рук Надежды стопку. Пара листков выпадает, кружась, опускается на пол, но я ничего не замечаю…

— И как мне теперь прикажешь списывать его? Или хочешь, чтобы меня КРУ* распяло за нецелевое использование?! Пациент не получил назначенный препарат, кто сегодня выдавал лекарства? Новенькая девочка? И куда оно делось? Ампула где, я тебя спрашиваю?

— Надя, я знаю, где ампула… — произношу с трудом.

Надежда резко замолкает, поворачивается ко мне.

— Его вкололи Сапину из шестой, — перевожу взгляд на Веру, которая бледнеет и приоткрывает рот от ужаса.

Тому самому Сапину, из-за которого вся реанимационная бригада была в мыле последние полтора часа, который выдал нам анафилактический шок и аллергическую реакцию непонятно на что… Точнее, теперь уже понятно.

— Ах ты ж… — старшая медсестра в бешенстве разворачивается, хватает за локоть Веру и тащит её в кабинет. Медленно подхожу к столу, аккуратно кладу на него стопку, которую только что держала в руках, подравниваю листы, подбираю те, что упали.

Как тонка грань между жизнью и смертью… Ещё немного, и сегодня на совести совсем молоденькой девушки могла бы быть гибель человека. По глупости, безалаберности и невнимательности.

— Кольцова, ко мне в кабинет, сейчас же! — раздаётся громкий голос.

Обращается по фамилии. Плохо.

— Иду, Никита Сергеевич.

— Ну и как это понимать? — главный хирург явно в бешенстве.

— Никита Сергеевич, мы всё выяснили, — начинаю объяснять, но меня перебивают:

— Ах, значит, вы всё выяснили? Я бы хотел услышать другое — почему в подконтрольном мне отделении вообще происходят такие вещи?! Вы понимаете, что пациент может подать в суд и имеет на это полное право? В какой-нибудь другой стране вас вообще бы лишили лицензии и права заниматься врачебной деятельностью!

Мне не хватает воздуха, чтобы ответить. То есть он что, считает, что вина полностью лежит на мне?!

— По какому праву вы так со мной разговариваете? — наконец взрываюсь, тяжело дыша. Я и сама в ярости, тормоза слетают. Стою, сжимая кулаки, и буравлю злым взглядом мужчину напротив. Хватит! Хватит с меня!

— Что-о? — Добрынин сводит брови, но меня уже несёт.

— Что слышали! — огрызаюсь на него. — Я не несу ответственность за халатность медсестёр!

— При чём тут медсёстры? Ваш пациент — это ваша ответственность! — рычит Добрынин прямо мне в лицо.

— Потому что ошибка была Верина! Я же не могу круглосуточно следить за тем, какие лекарства вводят пациентам! — практически выкрикиваю начальству, в груди болит из-за обиды на несправедливые обвинения.

— Не можете, да! Никто не может! Предполагается, что средний персонал сделает всё так, как им было велено, — он говорит резко, на повышенных тонах, делает пару шагов передо мной в одну, в другую сторону. — Но вы, как лечащий врач, отвечаете за такие косяки перед вашим пациентом! Ваша обязанность — добиться, чтобы такого больше не происходило! Иначе зачем вы вообще здесь работаете?

— Моя обязанность? Как насчёт ваших обязанностей, как заведующего отделением? Почему вы орёте на меня вместо того, чтобы пойти и наорать на Веру?

Мы стоим друг напротив друга, как два борца на ринге — ни один не сдвинется ни на дюйм, не уступит на сантиметра.

Но события последних дней — вчерашние переживания из-за Дарси, странности в поведении начальника, моё неоднозначное к нему отношение, стресс последних часов, — приводят к тому, что у меня не получается справиться с собой. Нервы сдают, начинает щипать в носу, и я понимаю, что сейчас разревусь.

Нет! Не увидит он моих слёз! Сильно прикусываю щёку, так что во рту даже появляется металлический вкус крови, сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в ладони — боль отрезвляет и даёт мне несколько мгновений, чтобы закончить разговор, не сорвавшись в истерику.

— Я могу идти, Никита Сергеевич? — говорю и сама поражаюсь, как тускло и безэмоционально звучит мой голос.

— Идите! — рявкает напоследок мужчина.

— Знаете, Никита Сергеевич, я, пожалуй, возьму свои слова обратно, — теперь в голосе уже слышны подступающие слёзы, и я вижу, как Добрынин вдруг дёргается в мою сторону, но тут же останавливается, приподнимает одну бровь в непонимании. Смотрю на него и, наконец, договариваю:

— Вы и правда чудовище.

Выйдя из кабинета, сразу замечаю сочувственный взгляд, который бросает на меня Надежда, сидящая на сестринском посту. Веры поблизости не видно.

— Аннушка…

— Нет, Надь, не сейчас, хорошо? — я уже шепчу, еле сдерживаясь.

— Иди ко мне, вот, возьми ключи, — Надя без слов понимает, что мне нужно остаться одной.