Занзибар, или Последняя причина

Я уже не могу точно вспомнить, какие надежды двигали мной тогда. Безработный, как и миллионы в годы мирового экономического кризиса, я ни минуты не сидел без дела. Бледный выходил я вместе с товарищами из темноты комнатушек у черного хода, где мы размножали листовки, в тепло летних дней. Наши совещания и собрания длились подолгу, но хозяева пивных, где мы их проводили, не упрекали нас, если за весь день мы заказывали лишь по полпинты пива и заедали его принесенным из дому хлебом, ибо они тоже состояли в партии. Насколько же лучше были наши речи и споры, чем сама реальность, которую мы создавали; тучи вокруг нас сгущались. Тень, отбрасываемая крыльями поражения, уже настигала нас. Часто на заседаниях районного руководства меня охватывала глубокая меланхолия. Я всматривался в людей, которые, обсуждая практические мероприятия дня — собрания, демонстрации, агитация за забастовку, листовки, — снова и снова давали четкий и глубокий анализ ситуации. Но я не обладаю даром предвидения, иначе я увидел бы пролетарскую смерть, которую, после тяжелого приступа кашля, выплюнет в пузырек больной туберкулезом Йозеф Хубер, член городского совета, бывший сапожник; или убийство из мести, смерть заложника, которая подстережет бывшего токаря и нынешнего партийного секретаря Йозефа Гетца в одиночной камере Дахау, когда из лагеря сбежит руководитель партии Ганс Баймлер. А он, со своим жестким лицом слесаря, сидел среди нас и так же, как я, не догадывался о смерти солдата и революционера, которая через несколько лет, когда он станет командиром Тельмановской бригады в Мадриде, настигнет его из марокканского пулемета. Так мы сидели на неудобных стульях партийного бюро в убогом флигеле на Рингсайс-штрассе в Мюнхене и разговаривали спокойными, подчеркнуто бесстрастными голосами, на жаргоне, который едва ли понятен кому-либо, кроме нас, но который был до предела перенасыщен пылающим холодом абстракции, и канонизирующая мощь Ленина покоряла нас. Ибо маленькая, почти разогнанная партия в баварской диаспоре, вдали от боев в центре, в Берлине, оставалась в очень чистом виде партией Ленина.

Так в семнадцать лет я встретился с рабочими, и сила духа, которую они излучали, заставляет меня сегодня, при виде какого-нибудь коммерсанта, в двубортном костюме, с мучнистым лицом, лениво пережевывающего то, что он называет мыслями, вспоминать потертую кожаную тужурку Ганса Баймлера.

Но то, что наступило потом, не было революцией. Вытаращенными глазами мы всматривались в темный змеиный лик поражения. В тот вечер мы ждали торжественного шествия, объявленного штурмовиками.

Сами мы уже давно не устраивали никаких демонстраций. Короткие, нелегальные ударные демонстрации были запрещены ЦК как «сектантские». Поэтому я удивился, когда Гебхард Йиру, слегка коснувшись меня рукой, спросил:

— Слушай, может, чего устроим?

Я сразу понял. Йиру, маленький чех, говоривший, как и все мы, на баварский лад, блестяще подготовленный, черноволосый, хитрый и веселый, был политическим руководителем Союза молодежи. Мы с ним отлично сработались.

— Так нам же нельзя, — ответил я.

— Да брось, все и так летит к черту, — возразил он.

Мы уже просто не могли больше выдержать.

— Ну что ж, давай, — сказал я.

Мы шепотом договорились с парнями и двумя или тремя девушками. По сигналу мы выбежали на улицу, построились рядами по трое и двинулись по улицам предместья. Мы несли красный флаг и выкрикивали лозунги вроде: «Рабочие, боритесь против чрезвычайных постановлений!», «Вступайте в КПГ, партию рабочего класса!» и «Долой гитлеровских фашистов!» Примерно через десять минут мы услышали вдалеке рев полицейских сирен и бросились врассыпную.

Как сейчас вижу себя стоящим в каком-то подъезде, где я пытался отдышаться. Нас словно поглотила земля, и полиция Брюнинга и Папена никого не смогла арестовать. Умение обращаться с полицией — необходимый элемент тренировки для будущего мира. Целесообразное использование подъездов, знакомство с расположением фабричных дворов, незаметное исчезновение на лестничных клетках, способность прятаться среди различных строений — все это может оказаться жизненно необходимым.

Но когда мы через полчаса вернулись в пивную, Зудерланд сказал глухо, с упреком:

— Хватит заниматься глупостями! — и добавил: — У вас нет опоры в массах!

— Во всяком случае, мы доказали, что еще существуем, — ответил ему Гебхард Йиру.

— Но вы же только ставите под удар товарищей, — бесцветным голосом, не очень уверенно возразил Зудерланд.

Мы молчали, не нашлось никого, кто мог бы ответить, что опасность поджидала не в темноте улиц, где мы передвигались, как звери на охотничьей тропе. И Гебхард еще не знал ответа, хотя позднее ему выпало погибнуть в Дахау, как и товарищу Зудерланду.