Западная философия от истоков до наших дней. Т. 4. От романтизма до наших дней

Мир современной науки разросся и усложнился до такой степени, что существование философии, управляющей и поддерживающей все виды знания унитарным образом, увы, маловероятно. Кроме того, специализация экзистенциальных сфер вынуждает нас узаконить специфические логики, соответствующие разным витальным секторам. Коммуникативные возможности современного общества делают встречу во всем несхожих культур не только возможной, но даже обыденной. И этот опыт многоголосия нашего столетия с каждым днем усложняет, более того, делает невозможной попытку редуцировать эту полифонию к одному-единственному основанию. Наивно говорить о неоспоримых сертификатах сознания. Скорее нужно согласиться с Ницше, что нынешнему сознанию более адекватно мычание. Очевидность сегодня уже не знак истины, а укор в некритичности и туповатости. Это то, что на потребу всем, а значит, никому; правдоподобие — клише, что-то вроде языкового макияжа.

4.3. Герменевтические предпосылки «дебольного» мышления

Среди множества причин невозможности первой философии как беспредпосылочного знания наиболее серьезна, по мнению Ваттимо, герменевтическая теория языка и бытия. Согласно последней, у нас нет реальной возможности войти в сферу транскатегориалъного, как нет доступа в докатегориальное бытие. Существовать — значит быть в контакте с миром: это отношение возможно благодаря наличию языка. Язык, согласно герменевтике, историчен, а вещи являются нам только в горизонте языка. Лингвистический горизонт — это не вечные априорные структуры разума, а скорее ансамбль исторически узнаваемых событий.

Категории, понятия, теории вовсе не то, что фиксируется априорно и навек: из них слагается качество эпохи, временное и малостабильное. Но человек, погруженный в нее, все же способен читать и толковать бытие. Ясно, что, говоря о таком весьма странном симбиозе, как темпоральное и темперированное априори, уже нельзя больше говорить о вечном и абсолютном Боге, как и всерьез отрицать его. Смысл истории, судьбы человечества, глубокомысленные сентенции о природе человека — все авантюрно-метафизическое исчерпано до дна.

Человек с самого начала ищет и находит себя внутри некоего проекта языка, культуры, всего того, что он наследует. Общаясь, он раскрывается миру, проникая в лингвистические просветы, «видит мир», а значит, пытается его осмыслить. Но мыслить — значит понять увиденное в просвете (то, что всякий раз видится иначе, чем предшественникам). Более того, понимание множественности перспектив и культурных универсумов делает априори возможным и опыт, и наследие.

Теперь мы видим две опоры «дебольного», слабого, но не потерявшего способности понимать свой недуг мышления. Первая состоит в идее человека, читающего мир в очевидности своего лингвистического горизонта. Вторая заключена в идее категориального аппарата, нефиксированного, исторически меняющегося. Мы перед лицом распавшихся понятий всеобщего унитарного смысла истории, абсолютной истины, эксгумация которых не обещает ничего утешительного. «Дебольное» мышление символизирует конец стабильной структуры бытия. Перчатку, брошенную Ницше (о смерти Бога), нельзя, говорит Ваттимо, трактовать метафизически как утверждение о несуществовании Бога. Скорее речь идет о неизбежном конце метафизики с ее претензией на последнюю истину. Ведь и теизм, и атеизм метафизичны в своей основе.

4.4. Модернизм и постмодернизм

«Деболизм» как ментальное явление свидетельствует о конце эпохи философского модерна от Декарта до Ницше. Доминантой ее была идея истории как прогрессивной иллюминации — просвещения разума, прорыва к предельным основаниям и завоеванию того, что зовется истоками мысли. Революции (как теоретические, так и практические) не случайно семантически соотносятся в европейских языках с понятием возвращения к исходным рубежам. Можно сказать, что эпоха модерна секуляризировала христианское понятие спасения: история стала прогрессом по законам преодоления. Получается, что «деболизм» как постмодерн — это «конец истории». Исчезновение фундаментальной определенности по поводу человеческой природы и законов, управляющих историей в целом, историографическая практика с множественностью различных центров и со своим видением истории — все это наконец доконало идею истории как унитарного процесса.

В эссе «Конец модернизма» Ваттимо пишет, что нет одной на всех истории, но есть истории разные, как несовпадающие уровни и модели реконструкции прошлого в коллективном сознании и воображении. Сложно сказать, на каком этапе распад истории (своего рода «высеивание историй») обретет черты собственно конца истории как таковой, историографии как образа разношерстных событий, которая также утратила единство дискурса и какую бы то ни было узнаваемую консистенцию.