Западня

Беда в том, что сивуха «Западни» вела к гибели и семейство Купо. Прачка видела, что недалек день, когда муж возьмет хлыст, как Бижар, и заставит ее плясать. И, ожидая этого несчастья, она с еще большим сочувствием относилась к несчастью Лали. Да, здоровье Купо сильно пошатнулось. Прошли те времена, когда он только багровел от водки. Теперь он уже не мог хвастливо хлопать себя по животу, говоря, что толстеет от этого чертова зелья; прежний нездоровый жир исчез, кровельщик отощал, лицо стало зеленоватым, как у утопленника. Аппетит тоже пропал. Мало-помалу бедняге Купо опротивел хлеб, и он стал воротить нос даже от жаркого. Самый лакомый кусок и тот становился ему поперек горла, а челюсти отказывались работать. Чтобы как-нибудь держаться, ему требовалась бутылка водки в день. Водка заменяла кровельщику еду и питье, она была единственной пищей, которую теперь принимало его нутро. Утром он добрых полчаса сидел на кровати, согнувшись в три погибели, кашлял, трясся в ознобе, хватаясь руками за голову, и харкал, сплевывая душившую его горькую, как полынь, мокроту. Под конец его всегда тошнило, хоть заранее подставляй урыльник. Он становился человеком, лишь выпив молока от бешеной коровы — целебного зелья, которое огнем пробегает по жилам. Среди дня начинались новые напасти. Сперва Купо чувствовал покалывание в руках и ногах, словно кто-то легонько щекотал его, и он шутил, говоря, что красотки заигрывают с ним или жена подсыпает ему в постель щетину. Потом ноги тяжелели, покалывание переходило в мучительные судороги, они словно клещами сжимали ему икры. Это было уже не так забавно! Купо больше не хохотал, он останавливался как вкопанный посреди улицы, в ушах у него шумело, из глаз сыпались искры. Все словно желтело кругом, дома качались, а он стоял, пошатываясь, и боялся сойти с места, чтобы не растянуться на мостовой. Порой, сидя на самом припеке, он вздрагивал, чувствуя, как ледяная струя пробегает по спине — от шеи до самой задницы. Но больше всего Купо донимала дрожь в руках; особенно своевольничала правая, как будто она совершила черное дело и теперь трясется от ужаса. Черт побери! Мужчина он или не мужчина? Неужто он превращается в старую развалину? Кровельщик яростно напрягал мускулы, сжимая в кулаке стакан, и бился об заклад, что рука у него не шелохнется, замрет как каменная; но, несмотря на все его усилия, стакан отплясывал какой-то дикий танец, прыгал то вправо, то влево и все время дрожал мелкой дрожью. Тогда Купо опрокидывал его в глотку и гневно кричал, что вылакает дюжину стаканов и уж тогда удержит целый бочонок, не шевельнув ни одним пальцем. Жервеза, напротив, убеждала его бросить пить — иначе он никогда не перестанет трястись. Но Купо посылал ее к черту, пил литр за литром, чтобы доказать свою правоту, и приходил в бешенство, уверяя, будто из-за проезжающих омнибусов в доме все ходит ходуном.

Как-то в марте Купо вернулся под вечер промокший до костей; вместе с Бурдюком они пришли пешком из Монружа, где досыта наелись супа из угрей; ливень настиг их у заставы Фурно и поливал без передышки до заставы Пуассоньер — конец немалый. В ту же ночь кровельщика стал бить кашель; он лежал весь красный, в жару, тяжело дышал и так хрипел, словно в груди у него что-то треснуло. Наутро Боши прислали знакомого врача, тот выслушал Купо, покачал головой и, отведя Жервезу в сторону, велел ей немедленно везти мужа в больницу — у Купо было воспаление легких.