Западня

В сгущающихся сумерках дети еще играли между скамейками на кучах песка. А рабочие все шли и шли. Женщины ускоряли шаг, чтобы наверстать время, потерянное у витрин магазинов; высокая девушка замешкалась у подъезда с провожавшим ее парнем и все прощалась с ним, не отнимая руки; другие работницы, расставаясь с кавалерами, назначали им свидание в «Зале безумцев» или «Черном шарике». Среди толпы пробирались портные со свертками под мышкой. Какой-то печник, тащивший повозку со щебнем, чуть было не попал под омнибус. Среди поредевшей толпы встречались теперь простоволосые женщины: они уже затопили дома плиту и, расталкивая прохожих, бежали в булочную или колбасную и тотчас же возвращались обратно с покупками в руках. Маленькие девочки шли из магазина, обнимая, словно кукол, четырехфунтовые золотистые караваи, почти такие же большие, как они сами; порой девчурки останавливались перед витринами, в которых были выставлены картинки, и надолго застывали, прижавшись щекой к своему огромному хлебу. Людской поток иссякал. Все реже и реже попадались группы рабочих: трудовой люд уже разбрелся по домам; и при ярком свете газовых фонарей, точно в отместку за дневную суету, на улицах повеяло дыханием распутства и лени.

Да, день Жервезы тоже подошел к концу. Она чувствовала себя еще более измученной, чем весь этот рабочий люд, в поток которого она попала. Ей оставалось лечь прямо здесь, на мостовой, и подохнуть: труд ее никому не нужен, а на своем веку она довольно гнула спину и была вправе сказать: «Чья очередь? Я свое отработала!» В этот час порядочные люди сидели за обеденным столом. День кончился, солнце погасило свой светильник, ночь будет длинной-длинной. Господи, растянуться бы поудобнее и больше не вставать, зная, что ты заслужил отдых и можешь лодырничать вечно. Как хорошо отдохнуть после того, как ты двадцать лет тянул лямку! И, стараясь не думать о спазмах в желудке, Жервеза стала припоминать все хорошие дни, праздники и пирушки, какие бывали у нее в жизни. Особенно она повеселилась как-то раз в четверг на третьей неделе поста, когда стоял точно такой же собачий холод. В ту пору она была очень мила, такая белокурая, свеженькая. Она работала в прачечной на Новой улице, и подружки выбрали ее королевой, несмотря на хромоту. Весь день они катались по бульварам в повозках, украшенных зеленью, среди разодетых господ, которые так и пялились на нее. Мужчины даже подносили к глазам лорнеты, словно мимо них и впрямь проезжала королева. А вечером они устроили роскошный пир и отплясывали до самого утра. Да, она была настоящей королевой с короной на голове и перевязью через плечо, и это продолжалось целые сутки — два полных оборота часовой стрелки! И Жервеза, уставшая, измученная голодом, смотрела себе под ноги, словно отыскивая, в какой канаве она потеряла свое былое величие.

Она вновь подняла глаза. Перед ней было здание боен, которое начали сносить; за развороченным фасадом лежали темные вонючие дворы, еще влажные от крови. Жервеза вернулась обратно по бульвару и увидела высокую серую стену, за которой веером развернулись мрачные корпуса больницы Ларибуазьер с длинными рядами окон; дверь, пробитая в стене, внушала страх всему кварталу: отсюда обычно выносили покойников, недаром эта крепко сбитая дубовая дверь была сурова и безмолвна, как надгробный памятник. И, чтобы не смотреть на нее, Жервеза пошла дальше и добралась до железнодорожного моста. Высокий парапет из толстого клепаного железа скрывал от взоров расходящиеся внизу пути; на фоне сверкающего огнями Парижа виднелся лишь кусок вокзальной крыши, вечно покрытой слоем черной угольной пыли; из далекого освещенного пространства долетали свистки паровозов, доносилось равномерное поскрипывание поворотных кругов — шум огромной невидимой работы. Из Парижа вышел поезд, и с каждым мгновением становилось явственнее его тяжелое пыхтение и стук колес. Но самого поезда она так и не увидела, лишь белый султан дыма взвился над парапетом и тут же исчез во мраке. Весь мост задрожал, и Жервеза осталась стоять, взволнованная этим быстро промчавшимся поездом. Она повернула голову, как бы для того, чтобы проследить за ним, но услышала лишь грохот колес, замиравший вдали. Ей чудилось, что там, за высокими домами, беспорядочно разбросанными по обе стороны от полотна, за их нештукатуренными стенами, пожелтевшими от копоти паровозов, покрытыми гигантскими рекламами, лежат деревенские просторы и сияет чистое глубокое небо. О, если бы она могла уехать куда-нибудь далеко, прочь от этого города бедствий и нищеты! Быть может, она начала бы жизнь сызнова. Затем она поймала себя на том, что тупо рассматривает объявления, расклеенные по парапету. Каких только тут не было цветов и красок! Одно ярко-голубое объявление обещало награду в пятьдесят франков тому, кто найдет пропавшую собаку. Ну и любили же, верно, хозяева этого пса!