Западный национализм и восточный национализм: есть ли между ними разница?

В "Воображаемых сообществах" я попытался осветить природу этих трансформаций путем сравнения их с трудностями, с которыми мы сталкиваемся, когда нам показывают фотографии, на которых мы изображены в младенчестве. Эти трудности — в форме фотографий — способна вызвать только индустриальная память. Родители уверяют нас в том, что этими младенцами являемся мы сами, но мы не помним, что нас фотографировали; мы не можем вспомнить себя в годовалом возрасте без помощи родителей. Памятники, храмы, записи, могилы, артефакты etc., — это прошлое становится все более и более недоступным для нас, внешним по отношению к нам. В то же время мы чувствуем, что нуждаемся в нем как в своеобразном якоре. Но это означает, что наше отношение к прошлому сегодня более политично, идеологично, спорно, фрагментарно и даже авантюрно, нежели в прежние времена.

Этот всемирный феномен является основой национализма. Но Китай дает нам много интересных примеров, о которых мы сейчас расскажем. Раз в год правительство организует широкомасштабное телевизионное шоу, длящееся в течение многих часов и неизменно вызывающее широкий интерес, в котором показывают народы, составляющие население КНР. Особенно бросается в глаза в этом шоу отчетливое различие между ханьцами и разнообразными меньшинствами. Меньшинства появляются на экранах в самых ярких традиционных костюмах и выглядят поистине великолепно. Сами же ханьцы, однако, не могут появиться в традиционных одеждах, хотя мы знаем по картинам и историческим описаниям, насколько яркими и прекрасными они действительно были. Так, например, мужчин показывают одетыми в деловые костюмы от итальянских и французских модельеров, в которых вообще нет ничего ханьского. Ханьцы, таким образом, манифестируют себя как будущее, а меньшинства как прошлое, на живописной картине, которая крайне политизирована, если, конечно, это не сделано сознательно. Это прошлое, видимым знаком которого являются меньшинства, есть часть большого прошлого, посредством которого легитимируется территориальная протяженность Китая.

Естественно, для официального дискурса, чем древнее прошлое, тем лучше. Особенно эксцентрично этот подход проявился в реакции на признаваемую многими теорию о том, что человек зародился на востоке Африки. Несомненно, для официальных кругов мысль о том, что отдаленные предки ханьцев и всех остальных народов жили в Африке, а не Китае, была не особенно приятной. Были созданы значительные фонды для проведения поиска останков человека на территории Китая, более древних и полностью отличающихся от останков, найденных в Африке.

Битва языков

Рассмотрим, наконец, другую форму национализма, которая, насколько я могу судить, является однозначно европейской по своему происхождению, и зададимся вопросом о том, можно ли сказать, что она до сих пор принадлежит только Западу. Эту форму я называю "лингвистическим национализмом"; он возник в начале девятнадцатого века в династических империях Европы, его философскими истоками были теории Гердера и Руссо. Основной тезис: каждая настоящая нация обладает собственным специфическим языком и литературной культурой, посредством которого выражается исторический дух народа. Для многих языков (чешского, венгерского, украинского, сербского, польского, норвежского и других) были составлены словари, которых до того момента не существовало. Устные традиции были записаны и опубликованы, как только начался постепенный рост грамотности народа. Все это было использовано для борьбы с господствующими большими языками династических империй — османским, верхненемецким, парижским французским, королевским английским и московитским русским. Иногда эти кампании достигали успеха, иногда нет, но в каждом случае исход их определялся политикой. Успехи хорошо известны, и мы не станем на них останавливаться. Провалы же менее известны и чрезвычайно интересны. В девятнадцатом веке, например, Париж достиг успеха (посредством контроля над системой образования и издательской деятельностью) в сведении многих языков, на которых действительно говорили во Франции, до уровня диалектов или местных наречий. Меньших успехов добился Мадрид в превращении множества языков, на которых говорили в Испании (например, каталонский и галисийский), в простые диалекты кастильского. Лондон почти уничтожил гаэльский язык, но сегодня можно наблюдать его возвращение.