Запах хризантем

Женщина повернулась и ушла в дом, ничего не сказав. Мужчина в будке упрямо нахмурился и стал ждать; вот она появилась, неся чашку чая и хлеб с маслом на тарелке, поднялась по ступенькам и остановилась у подножки шипящего локомотива.

— Бутерброд не обязательно, — сказал отец. — А вот чай... — Он с наслаждением отпил из чашки. — Чай — это отлично. — Он сделал еще несколько глотков, потом сказал: — Слыхал я, Уолтер опять пьет.

— Да разве он когда-нибудь бросал? — с горечью проговорила женщина.

— Он, говорят, похвалялся в «Лорде Нельсоне», что не уйдет, покуда не спустит все до последнего гроша, а было у него целых полфунта.

— Когда это? — спросила женщина.

— В субботу вечером. Я точно знаю, люди не врут.

— Очень на него похоже. — Женщина с горечью засмеялась. — Мне он дает всего двадцать три шиллинга.

— Хорош, ничего не скажешь: тащит все деньги в кабак и напивается как свинья, — проговорил седобородый машинист. Женщина отвернулась. Отец допил чай и протянул ей чашку. — Ну вот, — вздохнул он, вытирая рот. — Теперь и на душе легче...

Он положил руку на рычаг. Паровозик напружинился, запыхтел, и состав с лязганьем покатил к переезду. Женщина снова посмотрела на пути. Темнота уже скрадывала рельсы и стоящие на них товарные платформы; мимо по-прежнему брели понурые серые фигуры. Торопливо стучал подъемник, затихал ненадолго и снова принимался стучать. Элизабет Бейтс несколько минут смотрела на однообразный людской поток, потом вошла в дом. Ее муж все не возвращался.

Маленькая кухня была наполнена светом горящего очага: в жерле тлела горка красных углей. Казалось, вся жизнь комнаты сосредоточена в бледном жарком очаге, в стальной решетке, отражавшей красное пламя. Стол был накрыт, в темноте поблескивали чашки. В дальнем углу, на ступеньке лестницы, ведущей наверх, сидел мальчик и строгал ножом деревяшку. Его почти не было видно в полумраке. Было половина пятого. Ждали только отца, чтобы сесть за стол. Мать глядела, как ее сын, насупясь, строгает деревяшку, и думала, что молчаливость и упорство достались ему от нее, а поглощенность собой и безразличие к другим — от отца. Она неотступно думала о муже. Наверное, он прошел мимо дома, проскользнул незаметно мимо собственной двери и теперь пьянствует в трактире, а обед в ожидании его остыл. Она взглянула на часы, взяла кастрюлю с картофелем и понесла во двор — слить воду. Сад и поля за речкой уже тонули в зыбком мраке. От земли в темноту повалил пар, она выпрямилась с кастрюлей и увидела, что за путями и полем, по дороге, уходящей вдаль по косогору, зажглись желтые фонари. И снова она стала всматриваться в идущих шахтеров, которых становилось все меньше.

Огонь в очаге догорал, темнота на кухне сделалась красноватой. Женщина поставила кастрюлю на плиту, подвинула пудинг поближе к огню. И застыла без движения. Радостно, легко застучали на дорожке быстрые детские шаги. Кто-то начал возиться с дверной ручкой, и в кухню, снимая на ходу пальто, вошла девочка; стянула шапку с затылка на лицо, таща вместе с нею густые пшенично-золотые кудри.

Мать побранила девочку за то, что пришла из школы так поздно: уже зима, темнеет рано, придется вообще не выпускать ее из дому.

— Что ты, мама, совсем светло! Ты вон даже лампу не зажгла, и папы еще нет.

— Да, его нет. А уже без четверти пять. Ты его не видела?

Лицо у девочки стало серьезным. Она грустно посмотрела на мать большими голубыми глазами:

— Нет, мама. А что? Думаешь, он уже поднялся наверх и прошел мимо, в Старый Бринсли? Не может быть, я бы его увидела.

— А он уж постарался, чтобы ты его не увидела, — с горечью возразила мать, — заранее все обдумал. Сидит сейчас в «Принце Уэльском», можешь не сомневаться. Что ему делать в шахте так поздно?

Девочка жалобно глядела на мать.

— Мам, давайте обедать? — попросила она.

Мать велела Джону садиться за стол, а сама еще раз открыла дверь и поглядела сквозь темноту за железнодорожные пути. Вокруг не было ни души: подъемник уже не стучал.

— Может, он все-таки задержался, — сказала она сама себе вполголоса.

Сели обедать. Джон на своем конце стола у двери почти растворился в темноте. Они не различали лиц друг друга. Девочка опустилась на корточки у решетки, медленно поворачивая над огнем толстый ломоть хлеба. Мальчик, тень со смутным пятном лица, глядел на сестру, преображенную красным отсветом.

— Как я люблю глядеть на огонь, — произнесла девочка.

— Любишь? — отозвалась мать. — Почему?

— Он такой красный, в углях столько пещерок... и так тепло, приятно, так хорошо пахнет.

— Надо будет угля подбросить, — сказала мать, — а то отец придет и начнет ворчать, что он, мол, целый день надрывается в шахте, а дома огня порядочного развести не могут. В трактире-то небось всегда тепло.

Несколько минут все молчали. Потом Джон капризно протянул:

— Ну что же ты, Анни?

— А что я? Огню ведь не прикажешь, чтобы горел жарче!

— Нарочно водит им туда-сюда, чтобы дольше не жарился! — проворчал мальчик.

— Не надо думать о людях плохо, сынок, — отозвалась мать.