Запах напалма по утрам

Его сапоги, чищенные с применением какого-то пахучего вещества, качались перед моим носом (майор имел привычку в процессе лекции слегка заигрывать со своим центром тяжести). Зеленый плащ, галифе и слегка потрепанная по краям полевая фуражка завершали его нехитрый дождливый облик. Впрочем, дождь исправно шел и без него, словно и ему майор успел поставить боевую задачу капать и капать до полного нашего промокания. Жидкая глина ползла на меня сверху, отчасти спровоцированная шагами наставника.

– По завершении копки солдат обязан зачистить от комьев орудие труда, что является саперной лопаткой номер семь по сплошной спецификации воинского снаряжения, произвести раскладку боеприпасов, умять прилежащие куски почвы и пристреляться. Вы пристреливаться-то умеете? Чего, спрашивается, курсант Оратюнов (иной транскрипции моей фамилии майор не признавал), вы копаетесь в этой яме уже сорок минут? А если налетят американские агрессоры? Если они вас тут прямо забросают химико-бактериологической смесью высокой эффективности? А если напалм? Вы должны иметь укрытие и быть готовым окопаться в любую минуту, слышите? В любую. Хоть ночью.

– Хоть на асфальте… – пробормотал я.

– Ирония ваша не имеет отношения. Она имеет право, но по выполнении приказа, и то в форме рапорта или изустно, не нарушая субординации, путем человеческого контакта, а не как вы имеете в виду, – отчитал меня Полетаев.

Я понимал, что майор таким создан, что на сегодняшний момент действительности он есть данность моей жизни, и все-таки не мог отделаться от чувства раздражения на «копку», а заодно и на него. Попадались длинные, извилисто шедшие куда-то корни, которые не обрубались лопатой семь и которые поэтому приходилось выдирать мокрыми руками, заставляя майора следить за моими усилиями с долей известного изумления матерью-природой, так прихотливо мешающей производить полевые действия. Может, он вспоминал времена, когда сам выслушивал подобный бред, и все же по какой-то инерции не только запомнил его, но и продолжал распространять не хуже тех американских агрессоров, еще не видных в тучах, но уже наверняка летевших истребить нас. Иначе нас было не победить, потому что и мое, и майорово терпение было по-старославянски бесконечно.

Окоп углублялся нехотя. И был крив.

Укоризненно смотря на мои судорожные попытки придать земляному изделию уставной вид, Полетаев с сомнением оглядывал меня, как бы заставляя усомниться в собственном существовании. Наконец он разрешил мне выйти и встать рядом с предметом своей пытки, измазанным землей, грязным, мокрым, в выцветшем ватнике, бурых сапогах и вывернутой почти наизнанку по случаю ненастья пилотке.

– Ну что ж можно констатировать. Лень прежде всего констатировать. Ведь это в вас не от скудоумия, а от иронии над честью страны. Исполняете безобразно не по условиям, а из чувства гнилого абстракционизма. Думаете, придет дядя Фриц и сделает, а я буду… Дайте лопату.

Я протянул ему лезвие на древке.

Полетаев легко спрыгнул вниз.

– Произвожу действия. Которые. Призваны. Упорядочить. Ваш. Хаотический. Бар-р-рдак!

Несколькими ударами он привел окоп в полный уставной вид. Прошло секунд пятнадцать. Окоп был ровным и даже будто сухим от ответственности и возложенного долга.

– Копайте следующий.

Во мне, уставшем и немом, родилась болезненная тяга бросить все. Восхищение майором, очевидно знавшим какой-то секрет обращения, переросло в ненависть, контролируемую с трудом. От нее удары по земле стали резкими и точными.

– Уже лучше. Вообще прогресс налицо. Старание, Оратюнов, рано или поздно одержит верх, и это ясно прежде всего вам самому.

Я поднял голову и встретился с ним взглядом. Полетаев довольно улыбался.

Такая же улыбка была у него на большой фотографии, выставленной в штабе. Он погиб в Осетии, разводя озверевших односельчан, внезапно вспомнивших о своих длинных извилистых корнях, не могущих долее сплетаться, как им хочется, вне конкретной боевой задачи.

Девяносто третий год

Дым из Белого дома был так черен, что можно было только догадываться, какая гадость тлела там, какие сгорали репутации, какая копоть снова пачкала город.

Хряпа и Дюк стояли в подворотне недалеко от екатерининских соляных подвалов и ждали, когда полезут те, кто уже сутки, судя по сообщениям информагентств, шел под землей, таща на себе раненых, бросая оружие и убитых, оставляя повсюду окровавленные бинты и шприцы из-под морфия.

Дюк, диггер с пятилетним стажем, знал этот выход на поверхность, похожий на въезд в подземный гараж и донельзя замусоренный по приказу ФСК, и надеялся позабавить Хряпу, которому задолжал.

В половине шестого в глубине тоннеля замелькали фонарики. Трое мужиков с акаэмами скатились по горам мятых пивных банок и мотанули в переулок, не разбирая дороги. Хряпа ухмыльнулся и поставил на боевой. «Разведка. Бросили своих. Ща полезут».