Запах напалма по утрам

– А почему ты спросил об этом? Впрочем, детям свойственно спрашивать всякую всячину. Я быстро тебе объясню, но, если ты не поймешь, не переспрашивай меня. Это сложно, это почти непонятно, но я буду с тобой предельно честен. Котенька, «чуждый» – это не наш, чужой, не свойственный нам. Ты, наверно, знаешь, у меня есть брат. Старший брат по имени Пиноккио. Он родился давным-давно в Италии, капиталистической стране, далеко отсюда. Разумеется, я не знал о нем ничего, кроме того, что он тоже деревянный человечек, похож на меня, и вовсе не хотел видеться с ним. Мне достаточно было прочесть книгу, описывающую его похождения. Так вот, Котенька, я прочел и убедился – со стыдом и страхом! – насколько этот так называемый мой брат чужд мне. Как измучили и исказили его те условия бытия, которые предоставляются деревянному человечку там, за рубежом. Какой он разочарованный, усталый, циничный, в отличие от меня, несущего золотой ключик всем детям советской страны вот уже столько лет. Ты понимаешь, что я тебе говорю? Я не хочу встречаться со своим братом. Я презираю его. Я читал только некоторые выдержки из его жизни, которые мне были предоставлены, но там… – Буратино ткнул культей вверх, – знают, что мой старший брат, вместо того чтобы нести свет искусства итальянской детворе, попытался стать человеком и, кажется, даже стал им. Игрушка! Я не стану скрывать от тебя, что много думал о нем и понял, как все это мне чуждо. Я выбрал борьбу, я выбрал единственную свободу – быть собой и никуда больше… никуда, никем… забудь, забудь, заговариваюсь, а он! – он предал суть, он эгоист, он негодяй! Он мой брат, но он должен быть забыт и мной, и тобой, и всеми детишками на нашей земле. Нет Пиноккио, есть Буратино, я, его младший брат, свободен от ошибок и заблуждений раннего империализма, я живу честно, а он – подл, низок, себялюбив. Я не он! Он не я! Вот что такое чуждость, истинная чуждость отчуждения, понимаешь?

Котя честно попытался. Ему было жаль этого престарелого человечка, который учил его макать кисточки, проводить линии, но чаще сидел в огромном кресле и бормотал что-то вроде: «Мкккар ччуддра, ччудо рррафф-фаэлевск кррррыпт хаеш тугодрррр…»

Суставы прогибали фигурку почти независимо от произносимых мантр.

– Что мы будем делать, Котя? Что нам делать? – закружившись волчком на месте, вскричал учитель и внезапно рухнул на пол. Три колоссальные тени с топорами на плечах поднимались к ним из сада, сдавливая половицы рыбацкими безжалостными сапогами. Первый, в зюйдвестке и кричаще-желтом плаще, указал на Буратино кривым и шишковатым средним пальцем, гармонически соседствовавшим с отрубленным безымянным.

– Ты есть мальчик Котя? – послышались басовитые звуки с латышским акцентом.

Котя кивнул и сжался.

– А Он – есть твой наставник, Буратино? – указал он на грубо отлакированные веточки, накрытые накидкой, как саваном.

Котя хотел кивнуть, но не смог.

– ЗАБЕРИТЕ НАСТАВНИКА, ИБО ОН СОГРЕШИЛ. ЗАБЕРИТЕ МАЛЬЧИКА, ИБО ОН НАРУШИЛ. ЗАБЕРИТЕ ВЕРАНДУ, ИБО ОНА НАПАКОСТИЛА. ВЫРУБИТЕ САД, ИБО ОН НАГАДИЛ. СОЖГИТЕ ВСЕ, ОТМЕНИТЕ ВЫСТАВКУ, ВЫЧЕРКНИТЕ ИМЕНА ИЗ СКРИЖАЛИ, ОПУСТИТЕ НЕБО, ПРЕЗРЕЙТЕ СВЯТОЕ, ВЫПУСТИТЕ ЗЛО ИЗ СПИЧЕЧНОГО КОРОБКА, ЗАБУДЬТЕ О ПОДВИГАХ, ИБО ОНИ БОЛЕЕ НИЧЕГО НЕ ОЗНАЧАЮТ.

– ЫППЕР ХЫППЕР ТУМПС!!! – хором прокричали вошедшие, исполняя странную рыбацкую пляску с уханьем и притоптываньем об жалобно задребезжавший пол.

Котя, спрыгнув со стула, подбежал к учителю и взял в руку его горячий затылок. Буратино открыл заплаканные голубые глаза.

– Вот видишь, а все могло кончиться совершенно по-другому! Скорее нарисуй им солнце, пусть они уйдут!

Котя стремительно, на ватных ногах побежал и, оскалившись, прицелился в оранжевую гуашь. Вывернув содержимое банки одним рывком, он припечатал к бумаге огромное кляксовидное пятно, тут же брызнувшее в разные стороны вымпелами расплывающихся лучей.

Стало тихо.

Пришедшие довольно гаркнули: «Салют-привет!» – и, превратившись в серых цапель, спокойно сошли с веранды на подгибающихся мозолистых ногах и исчезли, оставив по себе запах болота.

Буратино, поскрипывая, проковылял к Коте и положил руку ему на макушку. Его жесткая ладонь с едва надпиленными пальцами была как никогда нежна и открыта. Учитель не мог рисовать, он мог лишь говорить, каким должно быть советское рисование.

– Милый мальчик, обещай мне, что никогда ничего не забудешь. А если захочешь нарисовать грозу, если захочешь нарисовать грозу… то рисуй ее. Кто знает, что будет, если ты действительно ее нарисуешь…

Наставник скрипнул шеей, поправил накидку и, опираясь на суковатую палку, сошел в сад плакать.

Чужая сторона

На похоронах Дуремара были Мальвина и Карабас. Лил дождь.

Пиявочник лежал спокойным, по длинному носу стекали капли.

– Да закрывайте же, вы его намочите! – крикнула прима.

Карабас попытался ее обнять, но она стряхнула его руки. Он сделал вид, что не заметил.

– В Пескарей?

– Ой, да. Пожалуй. Отвези меня.