Запах напалма по утрам

Завидев их, Лев Григорьевич горестно загримасничал: когда Милецкий, держась неестественно прямо, сделал попытку уклониться в гримуборную, эмоция не дала директору удержать его и застыдить до скоротечного инфаркта. Артист был истерически пьян.

– Ты обещал мне, – дико, на беспрекословной ноте мстителя обратился Цфайсман к Шацкому. – Ты ответишь за это так: после всего я не захочу тебя видеть. Ты клялся мне уберечь этого проходимца от всего, что он хочет, но я сейчас сам пойду и выясню, чего он еще может вообще хотеть, и я буду иметь успех, а ты теряешь всякий ангажемент. Подлец! Старая жаба! Мерзкая гадина! У меня слов нет, как ты мне противен.

Шацкий убито молчал.

– Что вы хотите? – обратился с вопросом к артисту Цфайсман. – Что не хватало вам для того, чтобы я тратил народные средства на вас, такого? Кто объяснит мне, что вы сделали со мной? Будете ли вы так любезны сделать все, о чем я вас просил, или я расцениваю это как вашу неистощимую блядскость, за которую вас выгнали из Петрограда? Учтите, я знаю все.

Милецкий (Абельман) сильно, как-то особенно провинциально икнул. Даже отчасти срыгнул.

– Мне долго ждать от вас ответа? – настаивал Цфайсман.

– Я готов, – раздалось из разрушенного тела. – Сегодня я в голосе.

– Идите на сцену. Идите и помните, что вы отвечаете за порученную вам песню лично своею выцветшей мошонкой. Я сам ее отгрызу, если с вами случится что-то лишнее. Слышите? Вы не посмеете ничего учинить. В зале находятся люди, которые сотрут вас в порошок, в пыль. У вас есть обида?

– Да, у меня есть обида! Когда мне поломали жизнь, у меня родилась и по сю пору живет обида, что признали дураком меня, когда во всем виноват был этот Шацкий. Смотрите, как он искупает сейчас вину, но меня так не купишь! Он пристроил меня туда, где кони дубраву жрут, но я не такой шнифер, чтобы там чесать себе гешефты! У меня давно должна была быть квартира на Петроградской! Пятнадцать лет я протестую, потому что чист перед законом, а мое дело давным-давно закрыто, и в нем была только его фамилия, потому что он организатор и направитель наших успехов, а я был раб своих обязательств перед честью артиста и своей совестью. Я чист, как лабораторная муха, а вы меня делаете мерзавцем! И я буду пить, пока мне не скажут, кто здесь мерзавец! Меня выперли из города, а надо было его – и на Соловки, потому что я забыл текст, а он мне его не дал, и вышло, что я примитивный хазер, а не он! – заливался Милецкий.

– Это правда, Ципис, Миша Ципис, это так ты обходишься с артистами? Кто тебя учил такому обращению с молодыми людьми, неужели я? – сурово спросил Цфайсман.

Шацкий беззубо улыбнулся, подтверждая.

– Вы ответите и за это, – незаметно для Милецкого разубеждающе повел бровью директор. – Переодевайтесь, Милецкий, и идите на сцену. Сделайте все, как мы уговорились, а я вам отвечаю, что сделаю все возможное, – благоразумно не уточнил он, что именно.

Концерт начался.

Милецкий вышел, распростерши руки, словно бы радостно видясь с городом после давней разлуки. Он ожидал, что его встретят, но к микрофону он прошел в равнодушной тишине: его никто не мог помнить. Окрестр начал проигрыш.

Артист изогнулся и принял условную позу задушевности, слегка наклонившись к залу, искривил губы в ностальгической усмешке.

Этот город мне знаком По каналам и мостам, По весенней тишине В зареве закатном – Этот город мне как брат, С ним как с братом говорю, Про любовь к нему пою, Про него горюю… —

начал артист, расходясь для широких обобщений.

Оркестр взял ноту повыше: шел непременный куплет о войне, после которого задушевность вновь брала слушателя в свои клещи и держала уже до самого конца.

Баритон лился бархатно, почти по-столичному, и у притершегося к кулисе Льва Григорьевича даже мелькнула сумасшедшая мысль, что расстригу могут, чего доброго, поманить в ту же Москву, и он лишится даже такого почти бесплатного знакомца, будь он неладен…

Баритон лился, как вдруг на словах об огненном кольце врагов и обороне лицо Милецкого начало меняться. На нем проступило выражение гневное, но какое-то потустороннее, словно бы как у римского легионера, словно бы он, по отчаянию, примерил обложенный немцами Ленинград на себя. Вертясь на каблуках, артист начал оборачиваться к кулисам. Лев Григорьевич в ужасе округлил глаза: зал, благоухавший парадными мундирами, сшитыми на заказ пиджаками с номенклатурными медальками, без выражения смотрел на тощего уродца, кривлявшегося перед ним наверняка за ничтожную плату. Зал не прощал изгнанника. И Милецкий это понял.

Настала минута последнего куплета. Милецкий выдохнул:

Там любимый город мой… —

он посмотрел в зал, нервически дергая лобовой жилкой, на которой уже показалась капля кисловатого похмельного пота. «Нет?» – спросили его расширенные зрачки. «Нет», – ответил зал.