Запах пороха

Решение созревает мгновенно. Несколько десятков окостеневших, скованных холодом автоматчиков вразнобой поднимаются на ноги и, тяжело вскидываясь, беззвучно печатают цепочки следов, нажимают опухшими от холода пальцами на спусковые крючки. Яркий огонь самолетов-костров тянет к себе бойцов. Противник в растерянности молчит, и кажется, цель наша близка. «Огонь! Огонь!» — пытаюсь кричать, но осипшее горло не издает ни единого звука; я машу руками и задыхаюсь. Два-три ближних ко мне автоматчика пускают несколько коротких очередей и замолкают. Еще кто-то начал и осекся. Нам уже недалеко, еще бросок и…

И ударили пулеметы навстречу. Сильно поредевшую роту пригвоздило к земле, атака захлебнулась. Лежать нам теперь и лежать!..

Среди дня послышалось знакомое завывание, мы поняли — приближаются пикирующие «Юнкерсы-87». Самолетов всего четыре, идут они невысоко. В прозрачном морозном воздухе четко вырисовываются их силуэты, на плоскостях и фюзеляжах едко желтеют кресты. Обойдя аэродром и растянувшись в кильватер, пикировщики приближались к орудийной позиции.

Говорят, ко всему можно привыкнуть. Не знаю. Мы просто притерпелись. Мы бывали под артиллерией и пулеметами, под минометами и бомбами. Терпели. А неприятно! Особенно если лежишь вот так, на открытом месте… Но хуже нет — пикировщики… Они как глаза на портрете: в какой угол не забейся — все на тебя смотрят.

Ведущий «юнкерс» истошно взвыл, чуть приподнялся на невидимый небесный трамплин и скользнул с горки. Железный вой потянул из людей жилы. В отблесках фонаря просвечивала черная голова летчика. Слышит ли он свою адскую музыку?

…У заметенной снегом изгороди присела пушечка. За щитом сбился в кучу орудийный расчет, люди — как в столбняке, ловят глазами наплывающий, падающий на них «юнкерс».

Пикировщик падает, падает… Он не стреляет и не бомбит, только воет его сирена. До позиции все ближе… «Ложись!» — хочется крикнуть батарейцам. Но самолет уже навалился черной тенью на пушку, на мгновение завис над землей и свечкой метнулся в небо. За изгородью ахнула бомба.

Расчет разметался по снежному окопчику. Оземь шлепают мерзлые комья. На позицию валится второй «юнкерс», этот рассекает тишину с присвистом. Упругая волна нарастает, давит людей.

Взрыв!

Черная завеса застилает пушку. На нее один за другим пикируют обнаглевшие «юнкерсы», отмеряют круг за кругом и безнаказанно идут на цель. Автоматчики строчат в них, а по автоматчикам бьют пулеметы с аэродрома. На смену отбомбившейся четверке приходит другая, и все начинается сызнова. С воем и свистом прорезают пикировщики облако пыли, под ними ухают взрывы, в черном тумане мигают вспышки, землю встряхивает. «Погибли…» — думаю об артиллеристах.

«Юнкерсы» отбомбились и ушли. Ветер развеял черное облако над орудийной позицией, мы увидели опрокинутую набок пушку. У нее отчего-то вращалось колесо.

Над аэродромом опять загудел пузатый транспортный Ю-52. Он плавно, неторопливо пошел на посадку.

«Погибли наши…» — стучит мое сердце.

Но они не погибли, орудие вдруг кувыркнулось, вспрыгнуло на лыжи. Вон и наводчик.

Выстрел!

Транспорт затормозил и вспыхнул.

На посадку идет еще один.

Выстрел!

И этот вспыхнул, как факел. Черные столбы дыма тянутся вверх, на нас несет хлопья сажи. Аэродром снова прервал работу.

Еще не наступили сумерки, когда я получил новую задачу и в ожидании темноты разместил роту в поселке. Автоматчики накоротке грелись, набивали диски, устраивали раненых.

Только сейчас мы узнали, что командовал сорокапяткой Пашкевич. Он был черный, как и снег вокруг пушки, и странное дело, пушка и сам Пашкевич не пострадали. Этому просто не верилось.

Озлобленные немцы решили-таки добить пушку. Укрытие в снегу известно какое: номера во время налетов разбегаются по сторонам. А пикировщики неуклюже преследуют насоливших им батарейцев и не только бьют по ним из пулеметов, но и бросают бомбы. Бросать-то бросают, но не легко попасть в человека! Живучий он, человек.

Мне нужно обойти роту, проверить людей, оружие, боеприпасы. Перебегая от одной постройки к другой, я добрался до крайнего домика. Здесь расположилась половина сильно поредевшего взвода — человек двенадцать автоматчиков.

В домике сумрачно — стекол, конечно, нет и окна завешены какими-то дерюгами. Но тепло: надышали. Большинство автоматчиков, пригревшись, дремлют. Старшина Кононов пристроился возле чудом уцелевшего оконного стекольца, что-то вычитывает из старой газеты. Возле него топчется Буянов. На лавке сидит весь перебинтованный Шишонок.

— Вот… прошу, прошу старшину почитать… Личную беседу… Индивидуально…

— Темно, — отмахнулся Кононов.

— Очки б тебе, старшина.

— На кой!

— На той… На нос! Басня такая писана дедушкой…

— Чьим дедушкой? — не удержался любознательный Кононов.

— Ничьим, — ответил Шишонок. — Крыловым, про очки.

Старшина хмыкнул, но Шишонок гнул свое.

— То их полижет, то нанижет… на хвост…

— И рука у тебя пробита, и это… — притворно ворчит Кононов, — а язык без косточки… Раненый…