Запах пороха

Мы выскочили на двор. Над селом, не снижаясь, прошел немецкий самолет. Это было до неправдоподобия удивительно, потому что в последних числах декабря налеты авиации участились. Самолеты почти в любую погоду висли над нами, бомбили и обстреливали не только колонны, но и мелкие цели, гонялись на бреющем даже за одиночками.

Вдогонку самолету палили пулеметы, автоматы, винтовки. Пальба заглушала какой-то невнятный шорох, как будто сверху на нас что-то сыпалось. Через несколько минут дали отбой, и люди вернулись по домам, обсуждая странное поведение немецкого летчика.

— Направился по курсу… — рассуждал Ступин.

— Пустой был. А то б он не прошел мимо…

Вскоре разъяснилось и загадочное миролюбие вражеского самолета, и шуршание над головами: летчик высыпал над деревней кассету мелких шрапнельных бомбочек замедленного действия. Сделанные в виде небольших цилиндров с пропеллерами, они походили на безобидные детские игрушки. Эти «игрушки» были рассчитаны на людскую любознательность: стоило приподнять такую бочечку, как пропеллер доворачивался и происходил неотвратимый взрыв…

18

Потери-то потери, а как вытянется полк в походную колонну, так ни головы, ни хвоста не видно.

— Где же наша гужпехота? — спросил меня Пашкевич, когда автоматчики обходили его батарею, следуя в голову колонны.

Верно, пешего народа почти не видно. Сколько глаз хватает — все на полозьях: шипя парком, скользят кухни, тяжело плывут противотанковые пушки, лихо, словно зимние тачанки, проносятся сани с пулеметами, раскачиваются из стороны в сторону вереницы груженных боеприпасами, продовольствием и людьми розвальней. Все движется как-то ладно и размеренно. Нет той нервозности, которая сопровождала нас в ноябре да и в начале декабря.

Бойцы накануне отдохнули, обогрелись и обсушились.

— Душа оттаяла, — сказал Ступин.

Но в поле холодно. Сухой морозный ветер гуляет по равнине, вздымает из-под саней белую пыль, обжигает лица. Над дорогой стоит разноголосый скрип.

Я иду за санями с сеном. Растревоженное при погрузке сено пахнет луговыми травами, от него веет теплом, и здесь затишек. Зимний марш спокойный: не мечутся по колонне возбужденные начальники и вспотевшие связные, не слышны сигналы обгоняющих легковушек, нет встречного транспорта. Тихо раздвигаются по сторонам бескрайние просторы; уставшая за лето земля спит под белым одеялом, спят леса и поля, дремлют холмы и овраги, жмется к дороге оснеженный камень-валун. Каркнет ворон — и вновь тишина, только слышен скрип полозьев; но мы к этому уже привыкли и не замечаем.

В сознание вплетается тихий голос Буянова:

— Наполеон от Москвы пятки тож зимой смазывал. Тож в бабское пеленался…

Ранние сумерки замыли короткий зимний день. Холодное небо незаметно приспустилось, горизонт сузился и закраснел, воздух сгустился. Над землей всплыли синие острова леса. А может, это тучи?

Где-то горит: красные сполохи рвут темноту. Впереди смутно видны двое саней, дальше — расплывчатые тени и густая смесь едва уловимого шороха и скрипа, заглушенного топота и еще каких-то невнятных звуков.

— Кто там на ходу затвор протирает? — громко спросил Буянов. — Керосином пахнет.

— А чем бы ты хотел?

— Аржаным хлебом!

— Губа не дура! Пузырек хрустнул в кармане… — признался его сосед.

— Ладно, мил человек, выручу. Дам на привале.

Даже керосин не может перебить сенного духа, за сеном по-домашнему уютно, а Буянов вполголоса плетет какую-то длинную историю.

— Попа купили бабы. Собрали на украшение церквушки, оградку маненько покрасили, то да се… ризу поднесли… Ладно, служит новый батюшка, проповедует: не пожелай да не убий… А тут война.

Его перебивают:

— Ты скажи: средь солдат есть добрые?

— Оружие — на врага…

— А как же — не убий?

— Ты не из дьячков, часом? — вскидывается Буянов.

— Бро-ось, командир!

— Потому — поп родит попа, а солдат — солдата! Ладно, мил человек, скажу. — Буянов оступился, бряцнул автоматом. Помедлил.

Дорога завела нас в лес. Темные, опушенные снегом деревья стоят тесно, плечом к плечу, и передние сани угадываются только по звуку. Через сотню шагов, за поворотом, стало светлей, мы увидели, что близ дороги, на самой опушке, горит небольшой костерок. Возле огня шевелится человек, виднеется шалашик, стоит привязанная к дереву корова, а рядом уткнулись в снег санки с узлами.

Беженцы… А может, погорельцы?

Придорожный костерок чуть дышит. На углях стоит котелок, возле него топчется женщина, и рядом же сидит укутанный тряпьем ребенок. Он смотрит на нас исстрадавшимися, ко всему безразличными глазами.

Жду, что теперь скажет Буянов. Но он молчит. Да, наверное, никому уже и не нужен его ответ.

Всю ночь идет полк. Мягкий стук копыт да редкий лошадиный всхрап примешиваются к непривычной, тупой тишине. Далекие пожарища скрылись за стенами леса, невидимая дорога ведет неизвестно куда, и ночь кажется бесконечной. Буркнет кто-нибудь неразборчивое, полусонное слово — и опять все замрет; лишь мороз неусыпно бредет за нами, леденит дыхание, сковывает шаг. «Скрип-скрип… скрип-скрип…» — тоскливо отзывается снег.