Запах разума

Допустим, ТПортал и вправду сделал меня пророком — тогда Ришка приобретёт тему для подначек на долгие времена. Если я проговорюсь ей на гражданке, а я проговорюсь, или она угадает: мне не удаётся скрыть от Ришки ничего более или менее значимого. Она — единственный человек на свете, который знает меня хорошо.

И я её знаю хорошо. Так уж вышло.

Я подумал даже, что моя странная реакция на нуль-ТП каким-то образом связана с Ришкой. В моей жизни вообще многое связано с Ришкой. Мы — близнецы.

Сколько себя помню, я всегда отличался от других. Видимо, мою душу грешную изрядно-таки изменило — не знаю, улучшило или испортило — то, что я целых девять месяцев делил с девочкой очень и очень тесное помещение, а потом мне пришлось с ней ладить. Я никак не вписывался в правильную схему «настоящего пацана», а потом — «настоящего мужика»: я был не просто братом девочки, я был абсолютным другом девочки. Мы не умели ссориться. Ришка была моей партнёршей в клубе латиноамериканского танца, Ришка была моим зеркальным отражением, Ришка была моей партнёршей по нашим личным играм и тайнам, а для парней из моего класса я был то ли «пидор», то ли «бабник», то ли, странным образом, и то, и другое сразу. Я был Артик для Ришки. Она никогда не называла меня Артёмом, я её — Ириной. Я даже имел неосторожность ляпнуть эту детскую кличку в автобусе по дороге в нашу зону, зная, как она обычно действует на посторонних, в здешних палестинах — в особенности. Но имя, придуманное Ришкой, всегда казалось мне чем-то вроде талисмана, тем более что у меня не было больше ничего от неё теперь.

Наши родители были побоку и в стороне — они нас не понимали и не печалились по этому поводу. Они считали нас детьми без проблем; наши проблемы мы решали сами, с тех самых пор, как начали говорить.

У нас с рождения оказалась фотографическая текстовая память и чутьё к языкам. Каждый из нас угадывал карту, вытащенную другим из колоды. Мы сочиняли друг для друга стихи разной степени глупости или драматичности, которые, естественно, никому больше не показывали. Мы перевирали друг для друга прочитанные книги: я — Гарднера и Чейза, она — Бальзака и Стендаля; иногда мы, дурачась, перетасовывали эпохи и героев. Нам снились одни и те же сны. Чтобы хоть как-то скрыть свою связанность, мы сидели за разными партами, мы поступили в разные ВУЗы, общаясь с чужими, мы не подходили друг к другу близко. В нашей отчаянной любви друг к другу не было эроса, или его было не больше, чем в чувстве к отцу или матери, но все, кто знал нас, его подозревали, вызывая у нас холодную ярость. Мы были принципиально непохожи на других; Ришка уверяла, что мы — тролли-подменыши, я возражал, что — младенцы, подкинутые марсианами.

Мы никогда не чувствовали себя одинокими. Наше благословение и проклятье, потому что все наши ровесники мучились одиночеством, и наша заполненность чувствами выглядела, как лоснящаяся сытость во время блокадной зимы. Нас редко лупили, потому что мы быстро бегали или дрались спина к спине, не успев убежать, к нам редко цеплялись, потому что мы выдумывали смертельные ответы — но нас истово ненавидели.

Мы привыкли к общей ненависти, но иногда моя непохожесть на прочих вдруг начинала меня тяготить; тогда я срывался с цепи. Так я срывался в школе, когда меня вдруг тащило прогуливать и шляться со случайной компанией по подворотням, так я сорвался в армию со второго курса журфака — потому что в моих мозгах что-то заскочило, меня понесло доказывать себе, что я не только Артик для Ришки, но и «настоящий мужик», что бы обо мне ни думали мои милые отвратительные сокурсники. Журфак к этому моменту был для меня не менее гадок, чем мои смутные представления о службе в армии.

Это была фатальная глупость. Ришка, от природы более умная и сдержанная, чем я, обычно не мешала мне сходить с ума, но узнав, что я бросил универ ради военкомата, врезала мне по уху. Я не стал удерживать её руку; последний раз она мне залепила в пятом классе, когда я на спор перелез через перила виадука и размахивал там ногами над двадцатиметровой пропастью. Ришка не издала ни звука, пока я не перелез назад — но треснула так, что у меня загудела голова, как только я оказался на твёрдой и широкой поверхности. И разревелась.

Она ревела, и когда меня провожала. Мне было стыдно — не за неё, а за себя; я пытался говорить, что все, что всегда, что школа жизни, что простая правда, без интельского пижонства, но уже осознавал свою безнадёжную глупость.

А Ришка подняла милое зарёванное лицо — карикатуру на мою собственную физиономию или, напротив, мой вдребезги облагороженный лик — и сказала: «Артик, я тебя больше никогда не увижу». И я её обнимал, убеждал, умолял, смеялся над её девчачьей верой в предчувствия — больше она не добавила ничего.