Запах «Шипра»

— Вот как. Значит, ты был бы этому не рад?

Максим промолчал.

— Женя, вы слышите его?

— Наоборот, я ничего не слышу.

— Вот именно, он молчит. Но его молчание говорит слишком громко. Потребуйте с него объяснений.

— Максим правильно молчит, — сказала я. — Он сомневается, что моя влюбленность принесет какую-нибудь радость. Наоборот, когда в дружеские отношения ввязывается такое одностороннее чувство, оно обычно приносит с собой смуту и принуждение. Я правильно говорю, Максим?

— Максим! Не смей соглашаться с этой философствующей девчонкой. Скажи, что молчал по другой причине… Значит, нужно уметь обходиться без любви?

— Кое-когда — да! — подтвердила я.

— О, боги Джека Лондона! Куда исчезает романтика… Подожди, Максим, а который час?… Телевизор нужно включать. Вот зараза — этот ящик. Сидели, думали о чем-то, обменивались информацией. Теперь будем молчать, смотреть и не думать. Ох, правильно говорят японцы: телевидение — гибель нации.

— Так не включайте.

— Что вы, Женя! Там Лермонтов, «Маскарад»! Мордвинов играет Арбенина. «Глупец, кто в женщине одной мечтал найти свой рай земной!…» А вы говорите — не включать!…

Я сидела в кресле и смотрела «Маскарад». Знала его почти наизусть, видела фильм с Мордвиновым. Когда-то лермонтовские строки, звучные, словно отлитые из бронзы, приводили меня в трепет. Сейчас я тоже слушала с восторгом, но позволяла моим земным мыслям существовать рядом с бессмертными стихами.

Я смотрела, как Арбенин садится играть в карты у Казарина, вслушивалась в его слова о князе Звездиче:

Он не смущается ничем… О, я разрушу
Твой сладкий мир, глупец, и яду подолью.
И если бы ты мог на карту бросить душу,
То я против твоей — поставил бы свою.

Я закрыла глаза и на какое-то время отключилась от телевизора. Господи! Только Лермонтов мог найти, соединить и заставить так звучать самые обыденные слова:

…То я против твоей — поставил бы свою…

А все-таки что же мне делать с моим киоскером с улицы Горской.

Я думала об этом неотвязно. Я слушала знакомые лермонтовские строки и ловила себя на мыслях о том, кого я считала убийцей.

Ложась спать, я с настроением повторила:

…И если бы ты мог на карту бросить душу,
То я против твоей — поставил бы свою…

2

Видимо, мозг и ночью вел свою таинственную подспудную работу — утром у меня уже появились соображения, в которых я не решилась бы признаться полковнику Приходько: столь много было в них от моей убежденности в вине Башкова и не очень много от логических доказательств. Но я утешала себя тем, что логика — не всегда самый верный путь к истине.

Чтобы застать Башкова дома, я позвонила ему утром.

Он тут же ответил. Сказал, что достал мне «Фотографию». Все номера за прошлый год. Они лежат у него дома. Когда я за ними зайду?

Я ответила, что, может быть, приду к нему вечером после работы и что заранее сообщу об этом по телефону.

Он самыми восторженными фразами выразил свою радость и сказал, что будет сидеть у телефона и ждать моего звонка.

У меня пока не было точного плана, я еще не знала, как буду себя вести. Многое зависело и от Башкова. Конечно, для него я случайная женщина, одна из многих, залетавших к нему на огонек… Но я считала, что в случае необходимости смогу за себя постоять.

Разумеется, мне придется быть собранной, внимательной ко всем мелочам. И, может быть, я смогу что- либо услышать, увидеть или даже найти.

Да, найти! Если только мне повезет…

Я понимала, как мало у меня шансов отыскать какие-либо следы, но я не могла ждать приезда полковника Приходько — ведь Башков готовился исчезнуть из города.

Я хорошо помнила предостережение полковника: если мои подозрения окажутся справедливыми, то киоскер с улицы Горской станет опасным противником — он не из тех людей, которые затрудняются в выборе средств.

Но я считала, что если при жизни Вали Бессоновой могла пойти на любой риск, лишь бы спасти ее от гибели, то теперь обязана рисковать.

Я колебалась — звонить ли подполковнику Орлову. Но я не знала его, он никогда не видел меня, а в основу всех моих действий была положена, как мне казалось, лишь интуитивная догадка, а не цепь неопровержимых доказательств.

И я не стала ему звонить.

Целый день на работе я была рассеянна. Совсем некстати пришла машина с товаром, я просмотрела описку в фактуре, и если бы не профессиональная наблюдательность Риты Петровны, неизвестно, чем бы закончился мой просчет. Я получила дружеский, но жестокий разнос, и этого заряда мне уже хватило до конца рабочего дня.

Петра Иваныча не было, когда я начала собираться.

Платье-светофор я сразу отложила в сторону и надела брючный костюм. Я понимала, что мне придется пить, нужно будет казаться пьяной и в то же время сохранять ясность ума. Любой просчет мог увеличить степень риска или поставить меня в глупое положение, а последнего я опасалась более всего.