Запах своей тропы (Владимир Маканин)

И не по той ли же кстати причине так легко и охотно отстал Маканин и от своих ровесников «выводка» 1956 года, если вспомнить любимое «словцо» Маканина?! Броситься вдогонку, догнать-достигнуть и не войти в артель? Впрочем, даже если бы и тогда, на заре, по тем или иным соображениям Маканин и прибавил бы шагу, и нагнал быстроногих, и даже пошел на контакт, вряд ли из этого насильственного альянса вышло бы что-нибудь дельное, то есть взаимовыгодное для обеих сторон. Искусство «детей» 1956 года было воинственно-импрессионистичным: они апеллировали к Чувству, Чувством же козыряли, его же судом судили: и карали и миловали. Все клады, казалось, в ту пору лежали открыто, на людных и лобных местах: бери и «за так»! Лежащее на виду и сверху Маканина не привлекало, а может, он и не замечал общевидное? Ведь природе было угодно наделить его зрением совсем иного свойства: чутьем, способным слышать затаившееся: спрятавшееся, проросшее не только корнями, но и листьями в подземелье… Сравните прямо-таки изнемогающую от чувственно-импрессионистического изобилия — цветов, форм, запахов ахмадулинскую Сибирь (повесть «На Сибирских дорогах», напечатанную когда-то в «Юности») и бело-желтые Уральские холмы Маканина — пустые, голые, загнавшие внутрь все свое сокровенное! Это же не просто два разных восточно-русских пейзажа, но и два цвета времени. И лики разных мироощущений тоже.

И нет, как мне кажется, ничего случайного в том, что времени, которое мы сейчас называем глухим (когда и душа, и воля, и мысль были под спудом, а на поверхности лишь вид застывшего движения), потребовался прежде всего Маканин, ибо он, в силу особенностей своего дара, точнее и чутче других смог и расслышать и выразить глухонемое бормотание оцепеневшей жизни («Голоса»)…

Как это ни странно, но главного в самом Маканине — поразительную его интуицию — критика, казалось бы, столь внимательная к нему, так и не заметила.

На созданном критикой словесном портрете Маканин выглядит примерно так: этакий аналитик, занятый анатомированием людей и быта большого города, трезво и беспристрастно взирающий в глаза суровой реальности. «Нельзя сказать, — утверждает А. Латынина, собравшая мозаичные камешки и сложившая по картинке лик, — чтобы портрет был вовсе не верен (в известной степени и лестен)».

Подобный портрет и не мог быть «вовсе не верен», ибо в случае с Маканиным интуиция сочеталась с умением трезво и даже расчетливо распорядиться добытым столь оригинальным, не общим способом «золотым запасом» жизненного материала. Когда доходило до выделки вещи, в дела включался холодноватый и изобретательный интеллект математика, шахматиста, порой и меломана, знающего, какая бездна разделяет природный наивный «мелос» и высшие законы гармонии, и тут уж «он был до бесстрашия верен своему расчету» (В.Бондаренко). Отсюда, похоже, и те сложно составные, причудливые повествовательные формы, где так легко сопрягаются, не сливаясь, а сосуществуя, быль и небыль, тончайшие психологические нюансы и характеры, редуцированные до социального «знака», уклончивая парадоксальность авторских соображений и вульгарный примитив «безъязыкой улицы»…

Считаю необходимым, коли уж дошло до предварительных итогов, поставить под сомнение и еще одну расхожую критическую аксиому, из тех, что кочуют из статьи в статью: главная ставка и главный козырь в игре Маканина — серединный человек. На мой взгляд, это недоразумение. В маканинской галерее типов нашего времени нет, как говорится, представителей командных высот, нет и людей социального дна. Но это, как мне представляется, не потому, что эти сферы недоступны маканинскому «спектрографу». Но потому, что Маканину важнее знать, что происходит в главных — серединных — слоях социального спектра — той реки с быстрым течением, той общей всем жизни, что катит и катит свои воды, не ведая ни про подкопы-туннели, ни про одержимых копателей (помните, в «Утрате»: «Под самый Урал рою!»). Вечная эта река даже на яхты-гондолы особого внимания не обращает, на те самые ладьи-лодочки, на которых — поверх зыбучих ее вод — катаются-развлекаются и сами победители, и люди их свиты («Человек свиты»).

Нет в маканинской галерее современных типов и портретов победителей, чьи лики и свойства с ревностью и азартом живописует «артель сорокалетних». Однако, глядя мимо победителей и всякий раз застаиваясь перед серединным человеком, тем самым человеком как все, что во все русские века был если и не движителем прогресса, то уж наверняка держателем контрольного пакета акций вечно живой жизни, Маканин с еще большим вниманием всматривается, вслушивается в людей крайности: Пекалов из «Утраты», Куренков из «Антилидера», Якушкин из «Предтечи», Леша-маленький из «Отставшего», Павел Алексеевич из «Гражданина убегающего». И вряд ли потому только, что эта богатая и сложная модель — человек крайности, сам же себя в эту крайность и загнавший, — просто возбуждает воображение художника.