Запах вечера

Любовь — это изорванные бессонницей простыни, пропахшие горем твоих слез. Это одиночество в День святого Валентина, впрочем, как и во все другие дни, — тем острее в этот. Любовь — это молчание твоих телефонов. Любовь — это твой монолог. Любовь — это твой мазохизм без его садизма, потому что садист привязывается к жертве, а он не привязывается ни к чему. Он ловко увиливает от глаголов (от действий?), он — наречия: непредсказуемо, неопределенно, больно, горько, неутоленно, горячо, слезно, недостойно, недоступно...

Любовь — это судороги желания, когда рука тянется вниз, а губы шепчут его имя. Любовь — это оргазм наедине с собой, и это лучшее, что есть в твоем дне. Любовь — это твое творчество, потому что иначе ты не писала бы, ты бы целовалась. Тебе закрывали бы поцелуем рот, и он не говорил бы уже ничего умного. Твои руки тянулись бы к чему-то другому, а не к ручке, сжимали бы что-то другое, а не перо. Так будь благодарна ему? Что его нет.

Где ты? А ты все ползешь по немецкому декабрю, выплевывая шоколадки — дни из рождественского календаря. Сколько там еще адвентов? Когда истекает срок визы? Visa.

А что там, дома? Ты забаррикадировалась от мира, ты добилась желанной свободы, а она взяла и трансформировалась в одиночество. А тебе казалось, что оно совсем неплохое, это словечко. А тебе казалось, что это — завоевание, а не поражение. Но ты совсем по-другому его себе представляла. Ты даже не называла свое гордое завоевание этим словом — «одиночество». Что для тебя было настоящее одиночество? Страх быть ненужной. Так вот и оно — поймала или тебя поймали?

А ты-то думала, что это свобода и независи­мость, а оказалось — не только. Это только вначале, а потом бешеная машина раскручивается уже без твоего желания и участия. И мир оставляет тебя в покое, но с ним уходят и все. Так что, думай, что там. Что у тебя там осталось? Что представляет собой твоя «любовь», ради которой ты срываешься отсюда? Но это ладно раньше: за­канчивался срок визы, и ты летела домой, зная, что через три месяца сможешь вновь работать здесь. И тоскуй себе, если уж по-другому нельзя, не умеешь, тоскуй, но работай, чтобы приезжать туда человеком. Здесь истоки твоего роста, и как результат — независимости.

Мысли стали путаться в голове, они толпились и все чего-то хотели от нее, некоторые из них выкрикивали ненавистное слово «брак», и оно воспринималось во втором значении, как нечто неудавшееся и безнадежно испорченное. Она поняла, что пора отправляться спать.

Лиля сидела в кабинете своего шефа Дирка Эшера. Здесь было уютно. Огромный аквариум с красивыми разноцветными рыбами действовал успокаивающе. Она сидела в удобном кожаном кресле, вертела в руках Parker. Дирк протянул ей стакан воды. Взяв свой, подошел к большому окну, откуда открывался потрясающий вид на Дрезден, и заговорил о красоте вида. «Плохой признак», — подумала Лиля. Хотя новость-то она уже знает, а как ее преподнесут — не так уж важно. Не сомневаюсь, что по-немецки пристойно и достаточно обоснованно.

Дирк продолжал говорить о Дрездене, он был из немногих немцев, переехавших из западной части сюда, на Восток, в Саксонию. Обычно случается наоборот, после падения стены все устремились на Запад в поисках работы. Фирма открыла филиал на Востоке с главным офисом в столице Саксонии Дрездене и направила туда господина Эшера. Он приехал и поначалу дивился разнице менталитетов западных и восточных немцев, но потом границы начали постепенно стираться.

Восточные немцы стали бешено работать и пытаться доказать, что они ничем не хуже. Им, правда, не всегда верили. Но они очень постарались поскорее изжить из себя все человеческое, что воспитал в них социализм, и побыстрее стать безэмоционально-послушным продуктом капиталистической системы. Что поделать, деньги правят этим миром и заказывают судьбы и характеры, а не только музыку.