Запасной

Мы с Вилли поужинали, ещё немного посмотрели телевизор, а затем приступили к нашим типичным шуткам перед сном. Мы взгромоздились на верхнюю ступеньку боковой лестницы и подслушивали взрослых, надеясь услышать непристойные слова или истории. Мы бегали взад и вперёд по длинным коридорам под бдительным взглядом десятков мёртвых оленьих голов. В какой-то момент мы наткнулись на волынщика бабушки. Помятый, грушевидный, с растрепанными бровями и в твидовом килте, он ходил везде, куда бы ни шла бабушка, потому что она любила звук волынки, как и Виктория, хотя Альберт якобы называл их «звериным инструментом». Летом в Балморале бабушка попросила волынщика будить её и играть за ужином.

Его инструмент был похож на пьяного осьминога, за исключением того, что его гибкие щупальца были покрыты серебром и тёмным красным деревом. Мы уже видели эту штуку много раз, но в ту ночь он предложил нам подержать её. И попробовать поиграть.

А можно?

Конечно.

Мы не могли издать ни звука, кроме нескольких слабых скрипов. Мы просто не обладали нужной силой легких. У волынщика, однако, была грудь размером с бочку из-под виски. Он заставлял её стонать и кричать.

Мы поблагодарили его за урок и пожелали спокойной ночи, а затем отправились обратно в детскую, где Мэйбл проследила, чтобы мы умылись и почистили зубы. Потом в постель.

Моя кровать была высокой. Мне пришлось прыгнуть, чтобы попасть внутрь, после чего я скатился в её прогнувшийся центр. Это было похоже на то, как если бы я взобрался на книжный шкаф, а затем упал в траншею. Постельное бельё было чистым, хрустящим, разных оттенков белого. Алебастровые листы. Кремовые одеяла. Одеяла цвета яичной скорлупы. (На большей части имелся штамп ER, Elizabeth Regina[1]. Всё было натянуто, как на барабан, настолько искусно сглажено, что можно было легко заметить столетние залатанные дыры и разрывы.

Я натянул простыни и покрывала до подбородка, потому что не любил темноту. Нет, неправда, я ненавидел темноту. Мама тоже, она мне так сказала. Я унаследовал это от неё, подумал я, вместе с её носом, голубыми глазами, любовью к людям, ненавистью к самодовольству, притворству и всему аристократическому. Я вижу себя под этим одеялом, смотрю в темноту, слушаю щёлкающих насекомых и кричащих сов. Представлял ли я фигуры, скользящие по стенам? Смотрел ли я на полосу света вдоль пола, которая всегда была там, потому что я всегда настаивал на том, чтобы дверь оставалась приоткрытой? Сколько времени прошло, прежде чем я заснул? Другими словами, как много осталось в детстве, и как сильно я лелеял его, смаковал его, прежде чем сквозь сон заметил…

Па?

Он стоял у края кровати и смотрел на меня. В белом халате он казался призраком из пьесы.

Да, милый мальчик.

Он полуулыбнулся, отвёл взгляд.

В комнате больше не было темно. Света тоже не было. Странный промежуточный оттенок, почти коричневатый, почти как вода в древней ванне.

Он посмотрел на меня как-то странно, так, как никогда раньше не смотрел. Со страхом?

Что такое, па?

Он сел на край кровати. Он положил руку мне на колено. Дорогой мальчик, мама попала в автокатастрофу.

Помню, как подумал: Авария… ясно. Но с ней всё в порядке? Да?

Я отчётливо помню, как эта мысль мелькнула у меня в голове. И я помню, как терпеливо ждал, пока папа подтвердит, что с мамой действительно всё в порядке. И я помню, что он этого не делал.

Затем пришло осознание. Я начал молча умолять папу, или Бога, или обоих: нет, нет, нет.

Па глянул на складки старых одеял и простыней. Были осложнения. Мама была очень тяжело ранена и доставлена в больницу, дорогой мальчик.

Он всегда называл меня "дорогой мальчик", но теперь особенно часто. Его голос был мягким. Он был в шоке, кажется.

Ой. Больница?

Да. С травмой головы.

Он упомянул папарацци? Он сказал, что её преследовали? Не помню. Не могу сказать точно, но, вероятно, нет. Паппарации были проблемой для мамы, для всех, об этом не нужно было говорить.

Я снова подумал: ранена… но она в порядке. Ее увезли в больницу, ей подлечат, и мы поедем к ней. Сегодня. Самое позднее вечером.

Они пытались, милый мальчик. Боюсь, она не выжила.

Эти фразы остаются в моей памяти, как дротики в доске. Он действительно так сказал, это я точно знаю. Она не выжила. И тут всё, казалось, остановилось.

Это не правильно. Не казалось. Вообще ничего не казалось. Всё чётко, конечно, бесповоротно остановилось.

Ничего из того, что я ему тогда сказал, не осталось в моей памяти. Возможно, я ничего не говорил. Что я помню с поразительной ясностью, так это то, что я не плакал. Ни одной слезы.