Запечатленный ангел

Стих этот, если его изволите знать, и без того столь жалостный, что его спокойно слушать невозможно, а Левонтий его поет да сам плачет и рыдает, что

Продаша мя мои братия!

И плачет, и плачет он, воспевая, как видит гроб своей матери, и зовет землю к воплению за братский грех!..

Слова эти всегда могут человека взволновать, а особенно меня в ту пору, как я только бежал от братогрызцев, они меня так растрогали, что я и сам захлипкал, а Левонтий, услыхав это, смолк и зовет меня:

"Дядя! а дядя!"

"Что, - говорю, - добрый молодец?"

"А знаешь ли ты, - говорит, - кто это наша мать, про которую тут поется?"

"Рахиль", - отвечаю.

"Нет, - говорит, - это в древности была Рахиль, а теперь это таинственно надо понимать".

"Как же, - спрашиваю, - таинственно?"

"А так, - отвечает, - что это слово с преобразованием сказано".

"Ты, - говорю, - смотри, дитя: не опасно ли ты умствуешь?"

"Нет, - отвечает, - я это в сердце моем чувствую, что крестует бо ся Спас нас ради того, что мы его едиными усты и единым сердцем не ищем".

Я еще пуще испугался, к чему он стремится, и говорю:

"Знаешь что, Левонтьюшко: пойдем-ко мы отсюда скорее из Москвы в нижегородские земли, изографа Севастьяна поищем, он ноне, я слышал, там ходит".

"Что же: пойдем, - отвечает, - здесь, на Москве, меня какой-то нужный дух больно нудит, а там леса, поветрие чище, и там, - говорит, - я слыхал, есть старец Памва, анахорит совсем беззавистный и безгневный, я бы его узреть хотел".

"Старец Памва, - отвечаю со строгостию, - господствующей церкви слуга, что нам на него смотреть?"

"А что же, - говорит, - за беда, я для того и хотел бы его видеть, дабы внять, какова господствующей церкви благодать".

Я его пощунял, "какая там, говорю, благодать", а сам чувствую, что он меня правее, потому что он жаждет испытывать, а я чего не ведаю, то отвергаю, но упорствую на своем противлении и говорю ему самые пустяки.

"Церковные, - говорю, - и на небо смотрят не с верою, а в Аристотилевы врата (*61) глядят и путь в море по звезде языческого бога Ремфана определяют; а ты с ними в одну точку смотреть захотел?"

А Левонтий отвечает:

"Ты, дядя, баснишь: никакого бога Ремфана не было и нет, а вся единою премудростию создано".

Я от этого словно еще глупее стал и говорю:

"Церковные кофий пьют!"

"А что за беда, - отвечает Левонтий, - кофий боб, он был Давиду-царю в дарах принесен".

"Откуда, - говорю, - ты это все знаешь?"

"В книгах, - говорит, - читал".

"Ну так знай же, что в книгах не все писано".

"А что, - говорит, - там еще не написано?"

"Что? что не написано?" - А сам вовсе уже не знаю, что сказать, да брякнул ему:

"Церковные, - говорю, - зайцев едят, а заяц поганый".

"Не погань, - говорит, - богом созданного, это грех".

"Как, - говорю, - не поганить зайца, когда он поганый, когда у него ослий склад и мужеженское естество и он рождает в человеке густую и меланхолическую кровь?"

Но Левонтий засмеялся и говорит:

"Спи, дядя, ты невегласы глаголешь!"

Я, признаюсь вам, тогда еще ясно не разгадал, что такое в душе сего благодатного юноши делалось, но сам очень обрадовался, что он больше говорить не хочет, ибо я и сам понимал, что я в сердцах невесть что говорю, и умолк я и лежу да только думаю:

"Нет; это в нем такое сомнение от тоски стало, а вот завтра поднимемся и пойдем, так оно все в нем рассеется"; но про всякий же случай я себе на уме положил, что буду с ним некое время идти молча, дабы показать ему, что я как будто очень на него сержусь.

Но только в волевращном характере моем нет совсем этой крепости, чтобы притворяться сердитым, и мы скоро же опять начали с Левонтием говорить, но только не о божестве, потому что он был сильно против меня начитавшись, а об окрестности, к чему ежечасный предлог подавали виды огромных темных лесов, которыми шел путь наш. Обо всем этом своем московском разговоре с Левонтием я старался позабыть и решил наблюдать только одну осторожность, чтобы нам с ним как-нибудь не набежать на этого старца Памву анахорита (*62), которым Левонтий прельщался и о котором я сам слыхал от церковных людей непостижимые чудеса про его высокую жизнь.

"Но, - думаю себе, - чего тут много печалиться, уж если я от него бежать стану, так он же сам нас не обретет!"

И идем мы опять мирно и благополучно и, наконец, достигши известных пределов, добыли слух, что изограф Севастьян, точно, в здешних местах ходит, и пошли его искать из города в город, из села в село, и вот-вот совсем по его свежему следу идем, совсем его достигаем, а никак не достигнем. Просто как сворные псы бежим, по двадцати, по тридцати верст переходы без отдыха делаем, а придем, говорят:

"Был он здесь, был, да вот-вот всего с час назад ушел!"

Бросимся вслед, не настигаем!

И вот вдруг на одном таком переходе мы с Левонтием и заспорили: я говорю: "нам надо идти направо", а он спорит: "налево", и, наконец, чуть было меня не переспорил, но я на своем пути настоял. Но только шли мы, шли, и, наконец, вижу, не знаю, куда зашли, и нет дальше ни тропы, ни следу.

Я говорю отроку:

"Пойдем, Лева, назад!"

А он отвечает:

"Н-ет, не могу я, дядя, больше идти, - сил моих нет".