Запечатленный труд (Том 1)

** В числе поручений было указание в случае требования от правительства гарантий в искренности его предложения выставлять условием освобождение не Исаева, а Нечаева. Об этом я говорила и Михайловскому.

После объезда военных групп, когда выяснилось, что в общепартийный центр войдут Ашенбреннер и Рогачев, можно было приступить к восстановлению партийной типографии. Литературными силами мы были обеспечены только со стороны Михайловского, с которым я уговорилась об этом при свидании в Харькове, и со стороны Лесевича, которого я посещала, бывая в Полтаве. Суровцев по моему поручению съездил на это время в Москву и, получив шрифт из склада, отослал его в Одессу, которая была намечена как место, наиболее подходящее для устройства типографии. Работать в ней должен был Суровцев, а хозяевами, как было уже сказано, согласились быть супруги Дегаевы. Оставалось найти лицо, подходящее для роли прислуги.

Я уже не раз слышала о сестре Ивана Калюжного, сосланного на каторгу, Марье Васильевне92, жившей в Ахтырке в очень тяжелых условиях, из которых она хотела выбраться. Мне характеризовали ее как не очень развитую, но добрую, веселую и здоровую девушку, простую по внешности и манерам. Я вызвала ее в Харьков и, познакомившись, убедилась, что в случае ее согласия участвовать в типографии в роли прислуги лучшего выбора сделать невозможно. Хотя она не обладала теоретическим образованием, но вполне сочувствовала революционной деятельности "Народной воли". Поэтому сговориться с ней было нетрудно. Я свела ее с Дегаевым и его женой, и мы уговорились, что первыми выедут Дегаевы, а вслед за ними, когда они {352} подыщут подходящую квартиру, к ним приедет и Калюжная. Это было в 20-х числах ноября. Тогда же в Одессу отправился Суровцев. Спандони, переехавший из Киева в свою родную Одессу, должен был, соблюдая всевозможные предосторожности, быть посредником между типографией и внешним миром в смысле доставки в нее литературного материала и получения того, что будет в ней напечатано. {353}

Глава семнадцатая

1. АРЕСТ ОДЕССКОЙ

ТИПОГРАФИИ

В 20-х числах декабря из Одессы пришло известие, что там открыта тайная типография и арестовано пять лиц, причастных к ней (Дегаев с женой, Калюжная, Суровцев и Спандони). Итак, только что организованная типография просуществовала недель пять, и все предприятие рухнуло. Это был тяжелый удар: исчезла последняя надежда на скорое восстановление партийного органа, по существованию или отсутствию которого правительство и широкие круги общества обыкновенно судили о положении революционного дела.

С тяжелым чувством вспоминаю я темную полосу жизни, наступившую вслед за тем. Я видела, что все начинания мои не приводят ни к чему, вся моя деятельность безрезультатна. Что я ни придумывала - все сметалось, принося гибель тем, кого я привлекала к участию. Погибли Никитина, Комарницкий, Ивановская, пять человек в Одессе. Я упорствовала, но все было напрасно. Возможно ли в самом деле было отступить, когда молодые души издали смотрели на меня с надеждой, ища нравственной поддержки для себя? Помню одно письмо, полученное тогда: знакомая девушка, нелегальная, преследуемая и не знающая, куда деваться, писала, что на темном горизонте ее омраченной души одна светлая звездочка - я. После моего ареста она убила себя, бросившись под поезд. И разве я сама не писала Тихомирову, что он не имеет права уезжать за границу, что мы не должны бежать от деятельности, начатой нами, и что его отъезд внесет деморализацию в революционную среду?

Кругом меня все рушилось, все гибло, а я оставалась одна, чтобы, как вечный странник Евгения Сю93, совершать скорбный путь, не видя конца. {354}

Теперь больше, чем в предыдущие месяцы, я жила двойной жизнью: внешней - для людей и внутренней - про себя. Наружно надо было сохранять спокойный, бодрый вид, и я бодрилась, а в тишине ночной думала с тоской: будет ли "конец"? "мой конец"? Наутро надевалась маска, и начиналась та же работа Пенелопы 94. Когда в октябре меня посетил Михайловский по делу, о котором было сказано выше, то при прощании он спросил, что думаю я делать. Я ответила метафорой: "Буду подбирать порванные нити и концы связывать в узелки". Михайловский взял мою голову в обе руки и осыпал мое лицо поцелуями. Только прочитав его посмертные строки обо мне, я поняла, почему он, никогда не бывавший экспансивным со мной, тогда так целовал меня: эти поцелуи, я думаю, были за мое упорство в преследовании цели95.

Не думаю, чтобы при обыкновенных деловых встречах можно было заметить или угадать мое настроение; но близкие знакомые не раз говорили мне: "Почему вы задумываетесь так? Почему вы смотрите куда-то вдаль?" Это было потому, что в душе звучало не переставая: "Тяжело жить!" И взгляд бессознательно обращался вдаль, потому что в этой дали скрывался "конец".

Но горшее было впереди. Арест типографии в Одессе был внешней стороной несчастья; была другая, пока скрытая сторона, имевшая самые роковые последствия.