Читаем Запечатленный труд (Том 2) полностью

Запечатленный труд (Том 2)

Мелкие ежедневные стычки, грубые сцены, кончающиеся унижением, были не по мне, не по моему характеру. И я решила отказаться от подобных способов борьбы. Я познала меру своих сил и определила, что я могу и что хочу делать: я решила терпеть в том, что стерпеть можно, но, когда представится случай, за который стоит умереть, я буду протестовать и протестовать насмерть **.

______________

** Но прошло целых 15 лет, прежде чем жизнь представила такой случай.

...Был пятый день карцера, когда смотритель сказал мне:

- 5-му дана постель и прочее.

Измученная и ослабевшая, как после изнурительной болезни, я могла наконец лечь в постель. Было пора: в ушах стоял непрерывный звон и шум; в голове было смутно, точно не спишь и не бодрствуешь.

В сумерки, когда я лежала в полулетаргической грезе, внезапно я услыхала пение. Пел приятный, несильный баритон со странным тембром, в котором было напоминающее кого-то или что-то: человека? обстоятельства?

Песнь была простая, народная, мотив несложный, однообразный.

"Кто поет? Кто может петь в этом месте? - раздумывала я.- Не пустили ли рабочего для какого-нибудь ремонта? Но это невозможно. И откуда несутся эти звуки? Они идут как будто извне: не поправляют ли крышу на здании?"

Загадка, кто пел, долго стояла передо мной и после того, как я вышла из карцера. Певец уже ушел из жизни, своей волей прервав ее, когда из глубины сознания вдруг выплыло имя - Грачевский. Голос певца был его голос, тембр голоса - его тембр. Оказалось, он действительно был в старой тюрьме в то время, когда я была в ней. {44}

...Прошло два дня.

- На прогулку! - сказал смотритель, отперев дверь.

Это значило конец карцерному положению.

- Я не пойду, если уводите только меня,- сказала я, забиваясь в угол, и уже со страхом прибавила:

- Ведь не потащите же меня силой?

Смотритель смерил с головы до ног хрупкую фигуру в углу, передернул плечом и с видом пренебрежения сказал:

- И чего тут тащить! 5-й уж вышел,- прибавил он.

Вышла и я.

После прогулки, вернувшись в свою камеру, я смочила водой аспидную доску и посмотрелась как в зеркало; я увидела лицо, которое за семь дней постарело лет на десять: сотни тонких морщинок бороздили его во всех направлениях. Эти морщинки скоро прошли, но не прошли переживания только что оконченных дней. {45}

Глава шестая

БУМАГА (1887 год)

Прошло пять лет с тех пор, как я была арестована, и кончились три первых самых тяжелых года заключения в Шлиссельбурге, когда нам в первый раз дали бумагу.

Это было событие.

Но за первым порывом праздничного настроения возникало сомнение: как пользоваться этой бумагой, что писать на ней? Смотритель, давая пронумерованную тетрадь, говорил:

- Когда кончится, надо сдать, дадут другую.

Это значило: написанное будет читать тюремная администрация, а потом департамент полиции. И вместо праздника наступили будни.

В нашей скудной библиотеке совсем не было беллетристики ни в прозе, ни в стихах. И помню, первое, что я вписала в свою тетрадь, был отрывок из поэмы Некрасова "Кому на Руси жить хорошо":

Средь мира дольного

Для сердца вольного

Есть два пути:

Взвесь силу гордую,

Взвесь волю твердую,

Каким идти? и т. д.

А затем шли другие стихотворения, сохранившиеся в памяти.

Но вскоре открылся источник нового материала. Через несколько дружеских инстанций Лопатин посредством стука передал мне свое стихотворение:

Да будет проклят день, когда

Впервой узрел я эти своды

И распростился навсегда

С последним призраком свободы!