Запечатленный труд (Том 2)

- Совсем нет, - живо возразила я, - смотритель груб не со мной одной, а и с другими заключенными; недавно по его приказанию в старой тюрьме избили одного товарища (Попова), а другого грубостью и придирками смотритель довел до того, что он ударил доктора, желая покончить счеты с жизнью **. Со мной же он говорит так, как порядочные люди не говорят с прислугой. Я заявляю: если это будет продолжаться, я дам отпор.

______________

** Это был Грачевский.

На это Шебеко проникновенным голосом, полным сочувствия, сказал:

- Вы имели несчастье попасть в эту тюрьму: всякий отпор с вашей стороны только ухудшит ваше положение. {160}

Я ожидала, что смотритель будет вымещать на мне злобу, но, вероятно, он получил соответствующее внушение, потому что ходил совершенно удрученный и уже не подумал задевать меня, а вскоре затем, после самосожжения Грачевского, он был уволен.

Мягкое отношение Шебеко в случае со мной резко отличалось от того, которое он выказал при следующем визите. Началось с того, что, войдя к Шебалину, он обратился к смотрителю с вопросом:

- Это что за дерзкая физиономия?

В следующей камере, у Тригони, на какое-то незначительное заявление Шебеко разразился громогласными упреками на требовательность людей, лишенных всех прав состояния, и, выходя, рекомендовал смотрителю:

- Розги, г-н смотритель, розги!

То же упоминание о розгах он повторял у Конашевича и, наконец, у Л. А. Волкенштейн разразился целым потоком брани:

- Вы отвратительно ведете себя, - говорил он ей,- только и знаете, что сидите в карцере! - и т. д. И закончил фразой:

- В инструкции есть розги!

Когда вся тюрьма узнала об этих ничем не вызванных грубых выходках Шебеко, сейчас же было решено, что надо реагировать на них и не допускать повторения. Все сошлись на предложении, сделанном мною, бойкотировать Шебеко и при следующем посещении не принимать его, ни с чем не обращаться, на вопросы не отвечать. Жандармы подслушивали разговоры на прогулке, отчасти понимали разговор стуком. Можно было думать, что наш сговор не останется тайной для тюремной администрации и что в ожидании неприятностей Шебеко больше не приедет. Однако через год или полтора явился и к первой зашел к Л. А. Волкенштейн.

- Ваша матушка...- едва начал он, чтоб передать первую весть о матери, как Волкенштейн, не взятая врасплох, прервала его словами:

- От вас я не желаю слышать даже о матери...

Шебеко вышел и больше не заходил уж ни к кому. Чем было вызвано его поведение во второй приезд к нам, осталось загадкой, в свое время немало занимавшей нас. {161}

Из других высокопоставленных лиц стоит упомянуть о Горемыкине. Старый, расслабленный и изможденный, он показался нам полнейшей, развалиной физически, а духовно - человеком, совсем из ума выжившим. Вопросы, крайне лаконические, которые он задавал, носили характер совершенно анекдотический. Так, у Панкратова он однословно вопросил: "Насекомые?" Тот подумал, не о клопах ли спрашивает его превосходительство, не идет ли речь об опрятном содержании камеры. Оказалось, министр слышал о коллекциях по энтомологии, которые составляли некоторые из нас.

Другим он также бросал одногласно: "Камни?" И смотритель, видя недоумевающий взгляд, разъяснял, что его превосходительство задает вопрос о минералогических коллекциях.

Когда очередь дошла до меня, я высказала жалобу на то, что мы совершенно лишены умственной пищи, так как если раньше департамент хоть изредка снабжал нас книгами, то в последние годы всякий приток их прекратился и мы обречены на полную умственную бездеятельность.

Некоторые товарищи сделали подобные же заявления. Это не осталось без результата: департамент определил, что на пополнение библиотеки ежегодно будет отпускать 140 рублей.

Было удовлетворено и другое заявление: многие указывали Горемыкину, в каком напряжении держит наши нервы пребывание рядом с нами двух психических больных - Конашевича и Щедрина. Непрерывное, однообразное пение одного и периодические буйные выходки другого постоянно тревожили тюрьму.

Оба были увезены в Казань, где как неизлечимые были помещены в лечебницу для душевнобольных. Третий душевнобольной - Похитонов, как уже сказано в отдельной главе, был увезен раньше.

Морозов Николай Александрович.

1907 год