Запертая комната. Убийца полицейских. Террористы

Он только что вышел из ванной и теперь тщательно расстилал на полу купальную простыню; второй простыней он обернул бедра, третья лежала на плечах.

Мальмстрём был болезненно чистоплотен. В этот день он с утра уже четыре раза принял душ.

– Знаю, – ответил Мурен. – О бабах.

– Как ты угадал?

Мурен, в шортах и белой сорочке, сидел у окна и обозревал Стокгольм, приставив к глазам морской бинокль.

Квартира, в которой они пребывали, помещалась в многоэтажном доме в квартале Данвиксклиппан[24], на высоком берегу залива, и из окна открывался недурственный вид.

– Нельзя смешивать баб и работу, – сказал Мурен. – Сам убедился, к чему это приводит.

– А я ничего и не смешиваю, – обиженно возразил Мальмстрём. – Уж и подумать нельзя, да?

– Почему же, – великодушно уступил Мурен. – Думай на здоровье.

Он следил за белым пароходом, который шел к проливу Стрёммен.

– Гляди-ка, «Норршер»[25], – сказал он. – Подумать только, жив еще.

– Кто жив?

– Тебе не интересно. А ты о ком именно думал?

– О девицах в Найроби. Секс-бомбы, правда? Я всегда говорил: негры – это что-то особенное.

– Не негры, а африканцы, – наставительно возразил Мурен. – А в данном случае африканки. Женский род, а не мужской.

Мальмстрём побрызгал дезодорантом под мышками и в других местах.

– Все-то ты знаешь, – сказал он.

– К тому же ничего особенного в них нет. Просто тебе так показалось после долгого сексуального поста.

– Да уж точно. Кстати, а у твоей на лобке тоже волос было до черта?

– Ага, – кивнул Мурен. – Сейчас припоминаю – прямо лес густой. И к тому же жесткий, как щетка. Гадость.

– А сиськи?

– Черные. Чуть обвислые.

– Моя вроде бы сказала, что она содержанка. Или служанка. Может такое быть?

– Она сказала, что официантка. Твой английский, похоже, чуток заржавел. Кстати, тебя она приняла за машиниста локомотива.

– В любом случае похотлива донельзя. А твоя кто?

– Перфораторщица.

– Гмм.

Мальмстрём достал новое белье и носки, разорвал полиэтиленовую упаковку и начал одеваться.

– Этак ты все свое состояние на трусы растратишь, – заметил Мурен. – Непонятная страсть, ей-богу.

– Да, цены растут – кошмар.

– Инфляция, – сказал Мурен. – И виноваты мы сами.

– Мы? Ты что, столько лет в кутузке…

– Мы кучу денег выбрасываем на ветер. Все ворюги – жуткие моты.

– Уж только не ты.

– Так ведь я редкое исключение. Кстати, у меня немало уходит на еду.

– Ты жмот, в Африке даже на девочек не хотел раскошелиться. По твоей милости мы три дня так ходили, пока даровых не нашли.

– Мной руководили не только финансовые соображения, – сказал Мурен. – И уж во всяком случае не опасение вызвать инфляцию в Кении. А вообще-то, деньги теряют цену там, где жулье заправляет. Уж если кому сидеть в Кумле, так это нашему правительству.

– Гмм.

– И заправилам из компаний. Кстати, недавно мне попался интересный пример, отчего бывает инфляция.

– Ну?

– Когда англичане в октябре девятьсот восемнадцатого захватили Дамаск, они ворвались в государственный банк и прикарманили всю наличность. Но солдаты ни черта не смыслили в тамошних деньгах. Один австралийский кавалерист дал полмиллиона мальчишке, который держал его коня, пока он мочился.

– А разве, когда конь мочится, его надо держать?

– Цены выросли стократ, уже через несколько часов рулон туалетной бумаги стоил тыщу тамошних крон.

– Разве в Австралии тогда уже была туалетная бумага?

Мурен тяжело вздохнул. С таким собеседником, как Мальмстрём, недолго и самому поглупеть…

– Дамаск – это в Аравии, – мрачно объяснил он. – Еще точнее – в Сирии.

– Надо же.

Мальмстрём наконец оделся и теперь изучал себя в зеркале. Ворча что-то себе под нос, распушил бороду, щелчком стряхнул с клубного пиджака незримую пушинку. Потом расстелил на полу еще две купальные простыни рядом с первой, подошел к гардеробу и достал оттуда оружие. Аккуратно разложил его на простынях, принес ветошь и банку «пистоля».

Мурен рассеянно поглядел на весь этот арсенал.

– Тебе еще не надоело? – сказал он. – Они же новенькие, чуть не с завода.

– Порядок есть порядок, – ответил Мальмстрём. – Оружие требует ухода.

Можно было подумать, что они готовятся к небольшой войне или по меньшей мере к государственному перевороту: на простынях лежали два пистолета, револьвер, два автомата и три дробовика с укороченными стволами.

Автоматы – обычного шведского армейского образца; на пистолетах и обрезах стояли иностранные клейма.

Тут был девятимиллиметровый испанский парабеллум «файрберд» и пистолет «Ллама 9-А» сорок пятого калибра. Револьвер «Астра Кадикс» сорок пятого калибра и дробовик «Марица» – тоже испанские. Еще два ружья – из других уголков европейского континента: бельгийское «континенталь супра де люкс» и австрийское «ферлах» с романтическим названием «Forever Yours»[26].

Управившись с пистолетами, Мальмстрём взялся за бельгийское ружье.

– Тому, кто обрезал этот ствол, самому всадить бы заряд дроби в задницу, – проворчал он.

– Может быть, ему это ружье досталось не таким путем, как нам.

– Чего? Не усек.