Запев. Повесть о Петре Запорожце

В трактире было чадно. Пахло редькой, горохом, апельсинами, квасом, но сильнее всего чувствовался не выветрившийся еще с масленицы блинный гар. Им пропитано все: потолок, стены, скатерти, одежда обслуги. Много дней подряд здесь царствовали блины. Их подавали стопками, дюжинами, мисками — с коровьим маслом и сметаной, с икрой и кильками, с балыком и семгой, с груздями и рыжиками, с медом и анчоусами. Их сворачивали трубкой, конвертом, треугольником; их комкали, рвали, сминали, насыщаясь до одури. Теперь настала пора постных блюд. Блины по-прежнему пекутся, но теперь уже на подсолнечном, маковом или горчичном масле.

Комнату Малченко присмотрел в дальнем углу залы для состоятельных посетителей — за ширмами. На ширмах изображены восседающие на облаках ангелы. Чуть тронешь за край занавеси — облака начинают двигаться, наплывать одно на другое, а кажется, что наплывают ангелы, и есть в этом что-то непристойное.

Впрочем, трактир не театр, на изысканность не претендует.

Александр встречал у входа, объясняя, куда идти.

Петр рассчитал время так, чтобы не быть первым, но не оказаться в последних. И не ошибся. «За ангелами» он увидел Ульянова, Крупскую, Якубову, Ванеева. Они с интересом слушали Любовь Николаевну Баранскую-Радченко. Стараясь им не мешать, Петр приветственно вскинул над головой сомкнутые руки.

Ни Степана, ни его пальто в комнате нет, — значит, Хохол остался дома с пятимесячной дочерью, а в Лесной направил жену — пусть отдохнет, развлечется. Мудрое решение: своего мнения он не переменил, но и против общего не пошел.

Материнство пошло на пользу Любови Николаевне: она потеряла прежнюю угловатость. И всегда-то была красива, а тут засветилась вся; серо-голубые глаза смеются, томно-русая прядка выбилась из косы; высокая щея…

Петр прислушался к ее рассказу.

— …Женских гимназий тогда не было, — Любовь Николаевна обвела слушателей ясным доброжелательным взглядом. — А в частных пансионатах всего три урока — французский язык, рояль, танцы. Вот и пригласили учителя местной гимназии давать молодой девушке историю русской литературы. Он Петербургский университет окончил. Молодой такой, басистый, росту высоченного. Рядом с ним ее и не видно… На пятом примерно уроке учитель принял позу и спрашивает: «Ну-с, Ольга Сергеевна, что же у нас с вами дальше будет?» Она потерялась от неожиданпости, залопотала что-то. Он рассердился: «Да не о том я вас спрашиваю!» И… уронил стул. Она в слезы, бросилась к матери: учитель, дескать, кричит, стулья ломает! Оказалось, он ей предложение сделал…

Петр догадался: Любовь Николаевна повествует о чудачествах своего отца. Это ее любимая тема.

Многие забавные истории, связанные с ним, Петр уже слышал. Главная присказка Николая Николаевича Баранского: «Свобода — прежде всего, и всякое начальство — подлец!» Но стоило то же самое сказать кому-то из не уважаемой им чиновной дребезги, как Баранский ощетинивался: «Я — государя моего статский советник и кавалер орденов Ольги, Святослава и Владимира! А вы кто такой, молодой человек?!» С помощью своего чина освободил он от политической ссылки вторую дочь, Надежду, слушательницу Высших женских курсов, написав в Петербургский департамент полиции прошение — отослать отступницу к нему на поруки, в Сибирь.

В то время когда Петр учился в Томском реальном училище, Николай Николаевич был учителем Томской гимназии и давал частные уроки дочке жандармского полковника. Нелегальную литературу, отобранную при обысках, полковник держал у себя на квартире и охотно знакомил с нею наставника своей дочери, а тот — Любу и Надю.

В семье Николая Николаевича числили не иначе как анархиствующим статским советником. И было за что. Свободы близких он не ограничивал, на возраст не смотрел, этикета, приличествующего его положению и крупному уму, не держал, мог изругать любого. Но и в свой адрес многое терпел — даже на «дурака» соглашался.

Чаще всего его выходки повторял сын, Николай-младший. Тоже оригинал: в гимназии приделал к парте замок, чтобы не носить домой учебники. Драчун, смутьян, но и пятерочник…

В Любови Николаевпе тоже есть что-то от отца. Скорее всего, непокладистость, дерзость, широта сильной натуры…

Недавно старик Баранский перешел из гимназии в реальное училище. Живет все там же, в Томске. Теперь он ежедневно бывает в тех самых классах, где пронеслось детство Петра…

У Якубовой история женитьбы родителей Любови Николаевны вызвала совсем иные мысли. Многозначительно глянув на Ульянова, затем на Крупскую, она спросила:

— Интереспо знать, как в наши дни обручение делается?

— Право, не знаю, — с шутливым недоумением развел руками Владимир Ильич. — А что?

Тогда Аполлинария обратилась к Баранской:

— Признавайся, Любочка, на каком языке объяснялся с тобой Степан Иванович?

— Скорее всего, на марксистском, — притушив голос, сообщила та.

— На него это похоже! — рассмеялась Крупская.

С Ульяновым она встретилась в прошлую масленицу — на блинах у инженера Классона, собравшего гостей специально для знакомства с Ульяновым.

Надо же, годовщина исполнилась…