Запятая Судьбы

Четвёрка, сидевшая у окна, в данный момент как раз предавалась этим порокам.

— Совсем тут у вас обалдели, — протянул невысокий толстячок в тёмно-сером костюме-двойке, разглядывая пачку трубочного табака с красноречивой надписью «Страдание» и яркой картинкой. — Они прокуренные лёгкие ещё не начали в довесок к этому делу выдавать?

— Политика, дружище. — Вит, сидевший у самого окна, пустил колечко и хитро посмотрел через него на своего визави. — Оздоровление нации.

— То есть, это должно отпугивать? — Толстячок глубоко затянулся и почмокал губами. — Неплохое курево.

— Говна не держим. Наверное, да, должно.

— Курильщикам хоть лёгкие, хоть мозги в довесок давай — не образумятся, — пробормотал высокий тощий шатен в костюме того же покроя, что и у толстяка, только светло-серого оттенка, отшатываясь от клуба дыма. — Какой смысл?

Голоса тощего и толстого были практически одинаковы — глубокий баритон. Человек, который говорил бы с этой парой по телефону, наверняка не смог бы отличить одного от другого.

— Деньги, Руди. Деньги. — Вит усмехнулся. — Ты представляешь, какие средства были вложены в эту программу?

— Даже думать не хочу. Завидно становится.

— Ага, столько возможностей, и спёр их не ты, — расхохотался Эрик. Литровый бокал под пиво, стоящий перед ним, был наполовину наполнен розовым вином. Вит неодобрительно косился на подобный способ употребления благородного, с его точки зрения, напитка, но пока молчал.

— Не в том дело… — начал было тощий, но Вит его перебил.

— Вся проблема в возрасте.

— Прости?

— Возраст, Руди. Психологический возраст нации и её составляющих.

— История этой страны насчитывает больше тысячелетия, если я всё правильно помню, — вежливо сказал толстенький. — Опять же, величие нации. Я с большим уважением отношусь к России.

— Во-первых, я сказал психологический возраст, Фил. Во-вторых, никто почему-то не хочет понимать, что возраст этот неоднороден. Нельзя говорить о свершениях времён царя Иоанна Грозного применительно к поколению, которое было при сталинских реформах и репрессиях. И уж тем более всё это имеет очень опосредованное отношение к нынешним реалиям.

— Поясни. — Руди отставил бокал.

— Он хочет сказать, что нынешняя нация этой страны — всего лишь подростки, — невесело улыбнулся Эрик. — Злые, непослушные, не желающие никого слушать подростки.

— Мы обвешаны цепями и пирсингом, — поддержал его Вит, — а ещё у нас есть большая ядерная дубинка. Даже пистолет. Страшный, из которого можно по-настоящему убить. Совсем как у взрослых. И у нас самый-самый крутой папа. Был. А дедушка был ещё круче. Не говоря о предыдущих поколениях. То, что мальчик-нация давно бросил школу, сидит на наркотиках и тяжко болен, понятно всем окружающим, кроме него самого. Кто-то молчит из деликатности. У кого-то своих проблем по горло. А кто-то и говорит, но в ответ начинается: «А ты знаешь, кем был мой папа?». После чего диалог прекращается. Всё это, — он ткнул пальцем в картинку на упаковке, — нормальное подростковое самоуспокоение. Бегство от проблемы. Вместо поддержки здравоохранения не на словах, а на деле — вот такие вот «отмазки». Плюс, на этих отмазках какой-то умный дядя, постарше и померзее, сделал денег.

— Безрадостная какая-то картина, — протянул Фил, с сомнением глядя на несчастный табак. — Но есть же и думающие люди.

— А эти люди давно заняты своим делом. Они, дружище, либо умные и подлые и стригут со всего этого бардака вечнозелёную валюту, как я уже говорил. Либо умные и добрые. Такие, в большинстве своём, уехали за рубеж или собираются. Либо умные и равнодушные ребята, — он криво усмехнулся, — вроде меня. Они, как профессор Преображенский в своё время, плюют на судьбы голодранцев в Африке и алкашей в соседнем подъезде. И просто делают свою работу.

— А их называют мерзавцами, которые ничего не хотят сделать для своей родины, — фыркнул Руди. — Знакомая картина.

— И что, по-твоему, с этим делать? — Фил отпил коньяку и провёл рукой по «ёжику» тёмно-каштановых волос. — Как говорится, «если ты такой умный».

— А ничего. — Вит хищно задавил окурок в пепельнице. — Я терпеть не могу разговоры о политике на кухне. Даже на столь шикарной, потому что это отдаёт «гнилой интеллигенцией» самого худшего пошиба. Сидят, понимаешь, умники всезнающие, и рассуждают за судьбы отечества. Надо либо вставать с задницы и творить что-то для этого самого отечества, либо просто делать своё дело. По возможности, хорошо.

— Но ты же… — начал Фил, но Вит снова его оборвал.

— Ты задал мне вопрос. Я всего лишь обрисовал тебе картину, как я её вижу. Я даже на полную правоту своего видения не претендую. Вполне возможно, что я глубоко и страшно ошибаюсь. И вообще, нам что, поговорить больше не о чем? Что с нашими планами, господа?

Эрик в два глотка опорожнил бокал, потряс пустую бутылку, поднялся и отправился к шкафчику в углу кухни. Звякнуло стекло. Вит поморщился.

— Давай я тебе пива вишнёвого нацежу? Сил нет смотреть, как ты хлещешь розовый мускат пятнадцатилетней выдержки, будто воду.