Запятнанная биография

Он сестрицу отшил как следует, больше не звонила. Аньке о звонке — ни слова, хотя предлог был, — хороший предлог приложить белобрысого сосунка-соперника: пришла зареванная, заикаясь, размазывая черные слезы, рассказала, что Олег знает об их романе — сестра объяснила. Вот тут бы и возвыситься над ним, сказать небрежно: «Ерунда! Дурак твой Олег, что слушал. Мне она тоже звонила, да я ее послал куда подальше». Но что-то подсказывало, не следует белобрысого уничтожать, пригодится. Пригодился. Вернее, Анька пригодилась. Аккуратно все переписала, толково, а ведь казалась такой тупицей, понимала ли, что делает?

Он тогда сказал небрежно: «А… я уж и забыл об этом. Да и неважно, если даже и украл мою идею, пущай пользуется». А сам не мог дождаться, когда она наконец уйдет. И конечно же: было одно некорректное допущение. Белобрысый торопился. Но ход решения блистательный. Вот ход и был самым важным, ненавистно простым. Почти как в его готовой работе. Но вся подлость этой хитрой дзета-функции и заключается в том, что «почти» и есть цель. Главное.

За окном мамаша орала жутким голосом с балкона: «Чтоб шел домой немедленно, негодяй!»

«Негодяй» не отзывался.

«Если отзовется — Анька позвонит. Если нет — нет».

— Мне дедушка разрешил до восьми, — проныл плаксивый голос во дворе.

— Я тебе покажу до восьми, иди немедленно!

«Анька позвонит, конечно позвонит, куда ей деваться. Олега она не любит, из дома сбежала. Пускай живет рядом, не мешает. Как кошка. А если не позвонит? Ведь она сбежала от стыда! И не перед Олегом, нет, а что самое глупое — перед „благородным“ Валерианом Григорьевичем. Знала бы, чего стоит это благородство! Видела бы тогда его на трибуне, корчащимся под белым ледяным взглядом президента академии! „Претерпевший же до конца — спасется“. Так вот он не из тех, кто „до конца“, наш малоглубокоуважаемый Валериан Григорьевич».

Номер дома Корягина был тринадцать, обогнал трамвай с большим желтым номером, состоящим из единиц и троек, но на почте ждало письмо «до востребования». Письмо от Зины. Сообщала, чтоб ждал тринадцатого августа и чтоб забрал ее вещи у хозяйки. Кругом тринадцать, а было счастье. Он стоял на высоком гранитном крыльце миусской почты, держал в руках письмо, и ему ужасно хотелось закричать тем, идущим внизу: «Это я, Виктор Агафонов, получу премию, это я женюсь на самой красивой женщине Москвы, это я сделаю еще такие открытия в науке, что имя мое будут произносить рядом с именем Эвариста Галуа. Я могу все!»

Как это говорил Николай Николаевич? Уверенность в своем таланте дает радость жизни. Да-да, уважаемые сограждане, — уверенность в своем таланте. Наконец-то пришло желанное: он отделится от этих жалких безликих. Он не разделит их жалкой судьбы. Он спасен. Вот вам и тринадцать.

А тринадцать было не напрасно, но понял это Виктор Юрьевич много позже, когда ни изменить, ни исправить случившееся стало невозможно.

В тот день вместо похода за студнем в магазин имени Петра Щепетильникова он в кафетерии «Форель» пил кофе, ел булочки с заварным кремом, домой прихватил кусок замечательной вареной осетрины и банку крабов.

Осетрину и крабов съели под «Столичную» Яков с Василием. Нагрянули без звонка, еле скрыл неудовольствие. Теперь дорог был каждый час работы.

Яков стрельнул глазами на письменный стол:

— Вернулся к синтетической теории. Молодец. Вот это поступок, достойный не мальчика, но мужа. В такие времена гнуть свое! Ей-богу, молодец, уважаю.

Неудовольствие рассеялось, как не бывало. Все-таки он очень любит Якова, по-настоящему любит. Хотелось рассказать подробно, как был у шефа, как оговорился с Трофимом, а главное, о премии. Но Яков был возбужден страшно, со своим не вклиниться. Рассказывал, как ездили сегодня на автобусе во владения Лысенко, на опытную станцию.

— Кошмарный сон Татьяны! И знаешь, как они нас прозвали? Муховодами. Эй вы, муховоды!

Лицо его, налитое здоровой кровью, пылало, лысина обгорела на солнце, голубые глаза сверкали. Конечно, его можно было принять и за городского сумасшедшего: солдатские галифе и разношенные сандалии, замызганный пиджак внакидку и белоснежная, наглаженная Марией Георгиевной новенькая шелковая трофейная тенниска с невиданной застежкой «молния». Таскался везде с неизменным офицерским планшетом.

Вытащил из планшета листочки. Подсунул Василю:

— Вот, смотри, по дороге идея одна пришла. Нужно попробовать внутрь. Так проще, меньше вариантов.

— Не влезают. Я уже пробовал. По связям не втискиваются, — отмахнулся Василь. Он был мрачен.

— Слушай, давай проверим кетоформу.

— На чем?

— На моделях.

— Их нет. Минька забастовал. Его вызывали, спрашивали, чем мы занимаемся.

«Меня сегодня тоже, выходит, вызывали».

— Наплевать, вырежем из картона.

— На что наплевать?

— На все. Разливай. Там такая баба с Украины! Такие бедра, с ума сойти! Ученица Сечкина.

— Знаю я этих учениц, спит с ним наверняка.

— Не играет роли. Витя, дашь ключи?

— Когда?

— Ну, завтра, послезавтра, не знаю еще.

— Днем?

— Нет, днем я на сессии. И материалисточка моя тоже. Ночью.

— А я куда?

— На кухне ляжешь.

— На чем?

— Ну в ванную.