Запятнанная биография

Все бросились на поиски, а я, когда остались вдвоем, упрекнула:

— Зачем проболтался, что взял его, ведь никто не видел? Теперь Елена Дмитриевна переживать будет, а так — пропал и пропал. Он ведь уходил уже с участка умирать.

Роджер действительно последнее время проявлял упорное стремление уйти. Подрывал забор, скулил возле калитки, и Валериан Григорьевич высказал предположение, что пес хочет встретить смерть в одиночестве, что у собак так бывает.

— Да как же я иначе мог, я ведь действительно его брал? — удивился Олег.

Роджера к вечеру привели соседи, нашли его в лесу, лежал под березой, а через неделю он все-таки ушел, оставив клок шерсти на рейке забора. Я часто потом думала, каким же сильным был тот непонятный нам зов, если, собравшись из последней своей немощи, Роджер преодолел высокий штакетник и из ласкового, заботливого мира ушел в сырой сумрак оврага, заросшего елями.

Прошло два года с той счастливой весны, теперь понимаю — какой счастливой, и я, как Роджер, ушла, оставив любящих и разлюбивших, предавших меня и преданных мною, и так же, как несчастного того пса, ничто не могло остановить, но только была разница: собака слышала зов и шла на него, а меня гнали стыд и отчаяние.

За десять минут до обеда торопливо записала в толстую клеенчатую тетрадь сон. Бред какой-то дурацкий, но Олег наконец убедил меня, что ставит на мне грандиозный эксперимент, что результатом его будет одна поразительная вещь и что от меня требуется только одно — не халтурить.

Кроме постоянной своей, непонятной мне работы он попутно занимался еще чем-нибудь. Обычно носился с какой-нибудь фантастической идеей, сейчас это был «феномен сновидений». Валериан Григорьевич называл его эфором, говорил, что в древней Спарте были такие люди, эти самые эфоры, в их обязанность входило видеть сны и толковать их.

Он посмеивался над Олегом, но из заграничных поездок привозил ему специальные книги и журналы, и один раз они так пылко спорили из-за каких-то опытов Клейтмана, что понятно было, что Валериан Григорьевич и сам осведомлен в «феномене». Да и Олег во время спора кричал:

— Ведь ты же ученый, ты же занимаешься проблемами эволюции, так неужели ты не понимаешь, что сновидения в парадоксальной фазе выполняют функцию «сторожа», защитника организма?

Мне бы слушать их внимательно, мне бы стараться понять, как бы пригодилось потом, когда мучили по ночам кошмары, как помогло бы разобраться в себе. Но я обсуждала длину юбки с Еленой Дмитриевной или скучливо рассматривала модные журналы.

— В медицине — да, — наслаждаясь своим спокойствием и пылкостью оппонента, соглашался Валериан Григорьевич, и его прекрасные глаза, увеличенные мощными стеклами очков, как бы ширились, занимая все пространство лица, — абсолютно с тобой согласен. Но психоаналитические толкования — это метафизика, друг мой, метафизика чистейшей воды.

В такие минуты, разглядывая его сухие, глянцевые, смуглые скулы, высокий купол черепа, твердый, чуть раздвоенный подбородок, украшенный белоснежным клинышком узенькой бородки-кисточки, я думала о том, как он красив в своей старости, да и не старости вовсе, а просто особом человеческом облике, принятом считать старостью. И мне уже не казалось, что Елена Дмитриевна нежностью рук и шеи, гладкостью лица и густотой пепельных волос оскорбительно молода рядом с ним, а Олег годится во внуки.

Так показалось, когда впервые вошла в дом и еще во время приступов астмы у Валериана Григорьевича. И еще заметила со стыдом, что в присутствии Валериана Григорьевича оживляюсь, стараюсь отличиться удачным словечком, какой-нибудь часто совсем непонятной мне институтской научной новостью, новой вещицей. Не перед Олегом, а перед ним — высоким, костистым, со впадинами на висках, из которых, как реки из моря, выходили вены и поднимались вверх, к серо-серебряному, высоко поднятому спереди и низко опущенному на затылке венчику волос.

Валериан Григорьевич отмечал мои старания, вот и сегодня похвалил новую прическу и черные чулки. Чулки я покрасила чернилами, и вечерами приходилось отмывать ноги в ванной, но Валериан Григорьевич этого знать не мог и сказал, что такая прическа в его время называлась «Вероникой», а девушки в черных чулках сводили его с ума в Париже, куда попал после экспедиции в Сирию.

— Это тогда вы пшеницу знаменитую привезли? — тут же деловито поинтересовался Олег и начал расспрашивать отца о каком-то неизвестном мне человеке, тоже ездившем вместе с Валерианом Григорьевичем в Сирию.

Ездили они Бог знает когда, до революции еще, и фамилии этого человека я никогда не слышала, а Олег уже сыпал знакомыми словечками: репликация, рибонуклеаза, белок. Я этих словечек за день наслушалась в лаборатории и уже жалела, что строго-настрого приказала Олегу не говорить дома о моем дне рождения. Просто клятву взяла, сказала, иначе не пойду. А теперь жалела, уж лучше бы и про Арно рассказала, как научился закрывать за собой дверь, чем про нуклеазу эту слушать.