Запятнанная биография

У девушки синяки под глазами, утомленное лицо. На парне тоже будто воду таскали. Они уже вместе и сейчас огорчены, что эту ночь придется порознь. Все-таки надо соблюсти приличия. Снимают дачу на Взморье. Две комнаты и веранда. Мать рассуждает, как рассадить гостей: главный стол — на веранде, тех, кто попроще, родственников, подруг, — в комнате.

Электричка затормозила у платформы. «Приедайне», — объявил глухой голос в репродукторе.

Что они услышали?

Для них, русских, так же как для меня, в непонятных латышских словах должно звучать что-то мистическое, созвучное тревогам или радостям души. Названия трав, рек и просто ничего не значащие обыденные понятия оборачиваются вдруг утешением или болью, откровением или загадкой. Вот и сейчас. Что услышали они и что я? Меллужи были для меня хорошим словом, слышалось «не тужи», а Булдури не любила — очень просто и грубо — «не дури». Но хуже всех Слока — «склока, склока». Это о доме, о Вере, о Петровских, о страшных словах Елены Дмитриевны. Только Приедайне — каждый раз новое.

Что сегодня? Я, кажется, знаю уже все варианты.

Отец глянул коротко и злобно на будущего зятя: «Предатель». Звонил по телефону, справлялся о здоровье, водил девочку в кино, скромно пил чай на веранде, а сам… Она ведь еще маленькая, еще совсем недавно садилась на колени: розовая поросячья кожа пробора, запах солнца и, еле слышный, детский, мочи. «Предатель!»

«Приданое». У нее плохое приданое. Может, продать серьги и это кольцо — женщина вертела перстень с лиловым камнем, что-то соображая напряженно. «Сколько стоит теперь, когда золото подорожало?»

А измученные длящимся бесконечно, изматывающим, открытым ими первыми, только им доступным, молодые улыбались друг другу заговорщицки и нежно. «При тайне».

«Вы при тайне», — сообщил им голос.

Только бабушка смотрела тускло в окно на залитые вечерним солнцем луга по ту сторону Лиелупе. Там паслось стадо, маленький хутор, окруженный старыми вязами, был безлюден, высокие песчаные берега на излучине реки, казалось, стекали в воду расплавленным золотом. «Приедается». Все это приедается, когда живешь так долго.

А мне — «при Дайне».

«Ты при Дайне, ты при Дайне», — выстукивали насмешливо колеса. «Я при Дайне, сегодня будем печь пироги, а завтра она возьмет меня на чьи-то именины».

Дверь отворилась легко. По деревянной лестнице поднялась наверх и остановилась. Ужасное волнение почувствовала вдруг. Я входила в чужую, беззащитную перед моим внимательным взглядом жизнь.

Так вошла когда-то к Агафонову. Увидела длинную вешалку. На крючках висела прошлая жизнь человека: старые пиджаки с обвисшими карманами, вышедшее из моды длиннополое ратиновое пальто, замшевая куртка с залоснившимся воротником. Как я помню все это. Ведь прошло полтора года, а я помню.

Особенно куртку, с ней он потом вышел к калитке дачи, чтоб укрыть меня от дождя. Я помню свою радость: значит, ждал, смотрел в окно.

А тогда, в первую нашу встречу, стояла в ярко освещенной передней и лепетала что-то, протягивая листочек со списком фамилий. Он был первым по списку, и когда Таня, отхлебнув кофе, сказала: «Начали», придвинула книгу, прочитала громко: «Агафонов Виктор Юрьевич, тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, проживает на Шестой улице Строителей, в доме девять, квартира восемьдесят один», — все мне показалось вдруг очень хорошей приметой. Я люблю цифру девять, и здесь получилось кругом девять: и в годе рождения, и в номере дома, а уж номер квартиры — девять на девять.

Почему я тогда подумала о примете? Агафонов был так же далек от меня, как и все остальные избиратели, списки которых мне доверили проверять.

Таня вызвалась помогать мне. И как все, что она делала, и это нудное занятие превратила в интересную игру.

Какие забавные характеры придумывала людям, чьи фамилии были в списках. И Агафонову придумала. Оказавшийся до странности похожим на действительный.

— Он мрачен, тяжел и медлителен. Живет один в запущенной квартире. Жена ушла. Он варит себе пельмени сам, и они слипаются в комок.

— Почему ты решила, что он живет один?

— Просто эта квартира больше ни разу не встречалась, я заглянула вперед.

— А почему он мрачен?

— Он угрюм.

— Почему?

— Он вол по гороскопу, ты говорила — это знаменитый ученый. Вол и знаменитый ученый, значит — угрюм. Сама увидишь — убедишься.

— Но…

…Простим угрюмство — разве это

Сокрытый двигатель его…

Потом много раз в ответ на мои попытки развеселить его Агафонов повторял эти строчки. Только добавлял еще насмешливо:

…Он весь — дитя добра и света,

Он весь — свободы торжество…

Таня была колдунья. Вера по вечерам шипела:

— Первый раз нашей дуре поручили общественную работу, так она связалась с блаженной этой. Они там напроверяют.

Мама волновалась:

— Анечка, это очень ответственно. Нельзя ничего напутать, это же государственное дело.

Но Таня умела работать: очень быстро придумала систему, исключающую возможность ошибок, данные некоторых людей помнила наизусть.