Записи и выписки

Семь Л. Вольперт рассказывала, как принимала первые экзамены и еще не знала, за какое незнание что ставить. Пришел пожилой заочник и сказал: «Семь». Она не поняла. (Десяток? бутылок?). Он сказал: «Семь детей». — «Ну, отвечайте только на один вопрос». (Я не удержался и спросил: «он сказал: три с половиной?»). Все кончилось благополучно.

Семь Уже трудно жить, семь раз отмеривая: к седьмому отмеру забываешь первый.

Связь событий «Я могу понять, как ваша связь продолжалась, но не могу — как началась», — сказал N. «А я могу — как началась, но не могу — как продолжалась», — ответила М. (Вяз.).

Из разговоров С. С. Аверинцева

Разговоры эти начались сорок с лишним лет назад. Я учился на последнем курcе классического отделения, а он на первом Ко мне подошел высокий застенчивый человек и спросил моего мнения, почему имя такого-то пифагорейца отсутствует в списке Ямвлиха. Я честно сказал, что никакого мнения на этот счет не имею. Знакомство состоялось, рекомендации были предъявлены самые авторитетные — от Пифагора. Как этот первый разговор продолжался дальше, я не помню. Второй разговор, несколько дней, был проще: собеседник попросил помочь перевести ему фразу с первой страницы латинского учебника. Это была строчка из «Энеиды»: Nan ignara mali, succurrere disco. Я ее очень люблю, он оказался тоже к ней неравнодушен. Думаю, что это единственный раз я в чем-то помог Аверинцеву: потом уже помощь была от него — мне.

Когда-то мы обещали друг другу написать некрологи друг о друге. Мне бы очень не хотелось выступать в этом жанре преждевременно. Поэтому я хотел бы только пересказать кое-что из его суждений на разные темы — то, что запомнилось или записалось. Односторонний интерес к темам — целиком на моей совести. Стиль — это не стенограммы, а конспекты. Сенеке случалось мимоходом пересказывать несколько фраз Цицерона (специалисты знают эти места), — так вот, стиль этих записей [164] относится к настоящему стилю Аверинцева так, как стиль Сенеки к стилю Цицерона. Кое-что из этого вошло потом в опубликованные им работы. Но мне это запомнилось в том виде, в каком проговаривалось в беседах или докладах задолго до публикаций.

«Античная пластика? Пластика — совсем не универсальный ключ к пониманию античности, скорее уж ключ — это слово. Средневековье из античной культуры усваивало именно словесность. Это теперь античность — зримая и молчащая, потому что туристов стало больше, а знающих язык — меньше».

«Романтизм насильственно отвеял из античности ее рационалистичность, и осталась только козьмопрутковская классика: «Древний пластический грек», «Спор древних греческих философов об изящном»». (Теперь мне самому пришлось читать курс «Античность в русской поэзии конца ХIХ — нач. XX в. — и начинать его именно со «Спора философов об изящном»).

Еще об античном рационализме. «Вот разница между современностью и актуальностью: Платон современен, а Аристотель актуален. Мне так совестно тех мод, которые пошли от меня, что я хотел бы написать апологию Аристотеля».

«Пушкин стоит на переломе отношения к античности как к образцу и как к истории, отсюда — его мгновенная исключительность. Такова же и веймарская классика».

«Мы уже научились легко говорить «средневековый гуманист»; гораздо труднее научиться говорить (и представлять себе): «ренессансный аскет». Как Томас Мор».