Записки. 1917–1955

Кочубея Керенский не согласился освободить, хотя за него просил и сидевший тут же Родзянко, однополчанин Кочубея по Кавалергардскому полку. Не помогли указания, что Кочубей политикой никогда не занимался, и вообще настроен был либерально. Впрочем, Керенский обещал подумать о нем позднее, и, действительно, к вечеру его освободил. Чтобы не возвращаться еще к арестованным, упомяну еще, что настроение большинства из них было совсем спокойное, особенно тех, кому никаких обвинений не предъявлялось. Наоборот, других обвиняли в деяниях по существу вздорных, но по настроению момента подчас опасных. Их психика не могла понятно оставаться спокойной, и среди них были и печальные случаи. Один полицейский офицер сошел с ума, и один драгунский, кажется, ротмистр покушался на самоубийство. Из последнего случая психопатические поклонницы бывшего тогда в апогее своего престижа Керенского, сделали неудавшееся покушение на него, хотя ничего близкого к этому во всем инциденте не было. Возвращаясь из Министерского павильона, я встретил около Временного Комитета вел. князя Кирилла Владимировича, приведшего в Думу Гвардейский экипаж и тоже искавшего кого-нибудь, чтобы сказать экипажу речь.

В течении всего 1-го марта шли переговоры Временного Комитета с Советом рабочих депутатов о составлении нового кабинета, но до вечера ничего определенного не выяснилось.

Лично я пробыл в Думе сравнительно недолго. Шел я оттуда с генералом Маниковским и с одним из его помощников. Хотя тогда шли разговоры о назначении Маниковского военным министром, однако он тоже запасся в Думе пропуском, ибо уверенности, что он не будет арестован, у него не было. По дороге все стоял Московский полк, который приветствовал Маниковского по уставу, офицеры были на местах. Разговор с Маниковским шел, конечно, о событиях дня. Он особенно винил во всем Протопопова, обвиняя его даже в недостаточно личной порядочности. Например, пользуясь своим положением товарища председателя Думы, он неоднократно обращался к Маниковскому с просьбами о проведении тех или других дел по заказам, большею частью, невыгодным для казны. Бывший до войны в затруднительном положении Протопопов, ко времени назначения его министром имел якобы уже несколько миллионов свободных, которыми он любил хвастаться, в частности, перед Маниковским.

На следующий день, 2-го марта, придя в Думу с утра, я нашел здесь значительно меньше народа. По дороге, на Шпалерной, разбрасывали с автомобилей последние газетные известия. Тут же раздавались листки, в которых я прочитал столь известный приказ № 1, сразу получивший такую печальную славу. Прочитал я его, и тут же, на улице мне, признаться, не поверилось, чтобы он мог исходить даже от Совета рабочих депутатов: какого я не был о нем низкого мнения, однако я не думал, чтобы от него мог исходить такой документ, который, конечно, мог бы исходить от любого немецкого офицера. Вполне понятно, что фамилия бездарного адвоката Соколова, под руководством которого был выработан этот документ, может быть поставлен в ряд с именами злейших врагов родины, и что когда через несколько месяцев он был избит на фронте обольшевиченными солдатами, которых он теперь убеждал идти в бой, то кроме радости это не вызвало ничего в самых разнообразных кругах общества.

Придя в Думу, я застал здесь немногих уже собравшихся в крайне тревожном настроении. Накануне вечером по городу было распространено воззвание, неизвестно от кого исходившее, в котором войска призывались к избиении офицеров. Сразу как об этом стало известно, из Думы поехали по полкам призывать солдат к спокойствию члены Думы и Совета рабочих депутатов. В общем, их поездка имела успех – как говорили тогда, только в Московском полку убили двух офицеров (хотя и то не было уверенности, что это не произошло раньше), а в двух, Преображенском и еще каком-то, офицеров арестовали. Часов около одиннадцати в Думе появился командующий Преображенским полком князь Аргутинский-Долгорукий, прося послать кого-нибудь в полк, чтобы успокоить в нем умы.

Вообще, нужно сказать, что в войсках шла большая неразбериха. Одному из членов Думы пришлось говорить в Литовском полку, считавшемся тогда одним их самых революционных. И вот, после его речи в одной из рот к нему обратились с просьбой благословить их на новую жизнь. Фельдфебель снял ротный образ, рота – больше 1000 человек, опустилась на колени, и мой коллега их благословил.