Записки. 1917–1955

13-го февраля я узнал некоторые подробности про прием Родзянко у Государя, бывший накануне, на этот раз оказавшийся далеко не «милостивым», как это всегда официально писалось. Обычно Родзянко кое-что сообщал во фракции об этих приемах, но на этот раз мы ничего от него прямо не узнали. Только через Савича узнал я, что перед Родзянкой у Государя и Государыни были Александр Михайлович и Ксения Александровна[1], убеждавшие Государя дать политике более либеральное направление. Государь почти не возражал, но зато много и горячо говорила Государыня, стоявшая на своей обычной почве о любви к ней народа. Разговор этот не привел ни к каким результатам, но зато дал Государю материал для возражений Родзянке, который в общих чертах повторял то же, что уже утром говорил Александр Михайлович. По-видимому, Родзянко был прямо высмеян, когда упомянул про возможность революции.

В день открытия Думы, 14-го, в Петрограде все ждали манифестаций, но этот день прошел спокойно, отчасти благодаря обращению Милюкова к рабочим с просьбой не выходить на улицу. Лишь большие наряды полиции указывали на беспокойство правительства. Спокойно прошло и заседание Думы, в котором Риттих произнес большую речь, большинству членов Думы не давшую ничего нового, и потому довольно скучную. Последовавший затем прения тоже были не интересны, ибо в них повторялось то, что уже не раз повторялось в фракционных заседаниях. В виду сего, к концу заседания много членов Думы разошлось, чего в первом заседании после начала сессии не бывало. Между прочим, впервые видел я в тот день Голицына после его назначения председателем Совета Министров. На мои слова, что я не знаю, поздравлять ли его, он мне ответил: «Вот если сегодняшний день пройдет благополучно, тогда меня можно будет поздравить». Очевидно, о дальнейшем он не задумывался. На следующий день в заседании Думы говорил Керенский, прямо заявивший, что его единомышленники признают террор, и в случае необходимости не остановятся пред его применением. Правое крыло сперва не разобрало этой фразы, и так как она была сказана уже в конце его речи, то она и не вызвала скандала. Не знаю, хотел ли этой фразой Керенский намекнуть на возможность нового цареубийства – на меня эти слова тогда такого впечатления не произвели, но позднее из близких ему кругов я слышал утверждение, что именно такова была его цель.

16-го мне вновь пришлось хлопотать в Министерстве земледелия о направлении хлеба в Новгородскую губернию. Обещанные вагоны все не шли, а между тем весна была уже близка, и с наступлением распутицы доставка муки должна была прекратиться, и, следовательно, население должно было остаться без хлеба. Вновь Малышев обещал сделать все возможное, но уверенности, что это даст желательные результаты, все же не было. Не давали ее и разговоры с членами Думы – уполномоченными Министерства земледелия по продовольствию, тем более, что теперь и наши новгородцы очень и очень пеняли на Неклюдова и подтверждали слухи о его чрезмерной снисходительности к невыполнению мельниками нарядов, которые, однако, наряду с этим продавали пшеничную муку по произвольной цене сторонним покупателям.

Из Министерства я отправился во фракцию, где вновь обсуждали продовольственный вопрос. В то время, как громадное большинство членов Думы и справа и слева стояло на необходимости сохранения, и притом без изменения, твердых цен, мы, октябристы, считали очень дружно необходимым их повышение, а некоторые высказывались в том смысле, что улучшение продовольственного дела возможно только при возврате к принципу свободной торговли. Теперь, через более, чем 30 лет, мне кажется, что можно смело сказать, что в общем правы были мы, утверждая, что цены на зерновые хлеба были тогда ниже действительных. В первые же дни после революции твердые цены были повышены, и как раз теми, кто против этого особенно горячо восставал. Общественные симпатии были тогда всецело на стороне противников повышения твердых цен. Наряду с этим вопросом стоял и вопрос об учреждении повсеместно продовольственных комитетов, на котором особенно настаивали кадеты, противопоставляя его повышению цен и видевшие в нем панацею против всех продовольственных неурядиц. Во всяком случае, однако, в первых заседаниях и комиссий и Думы ничего нового предложено не было. В это время оригинальное предложение сделал Батолин, бравшийся поставить Министерству земледелия 300 миллионов пудов в Волжском районе, если только ему будет дана большая свобода работы в этом районе. Его рекомендовал Риттиху Маклаков, и с ним велись переговоры, но скептическое отношение к нему другого хлебника, Башкирова, считавшего возможным поручить Батолину сделать опыт, заготовив не более 15 миллионов пудов, прервал дальнейшие переговоры.