Записки адвоката. Организация советского суда в 20-30 годы

Среди приговоренных к смерти был старик-статистик в очках, привязанных веревочкой вокруг головы, плохо видевший, но выполнявший в колхозе работу статистика. Ему вменялись в вину ошибки в статистических данных, сообщаемых в районный исполком, о количестве запаханной и засеянной земли, вывозе зерна и т. п. Суд считал, что он делал их умышленно, как «кулак, пролезший в колхоз». В частности, некоторые данные должны были быть представлены в процентах сравнительно с прошлым годом и в различных дробях (о которых он и понятия не имел). На самом деле статистик кулаком не был, что я знал от местных жителей. И если бы мне удалось в суде установить его подлинное социальное положение, я, возможно, спас бы его от гибели. Я стал задавать статистику вопросы о его социальном положении. Но в это время Хейлик прервал меня и сказал:

– Гражданин защитник…

Я встал, думая, что он хочет сделать мне какое-то замечание, и своей почтительностью хотел смягчить ожидавший меня Удар.

– Суду очень не нравится ваше поведение, – ограничился он.

– Я принимаю во внимание замечание суда, – ответил я.

Но стало ясно, что, если я продолжу свои вопросы о социальном положении статистика, я буду арестован. И я замолчал.

Мне просто заткнули глотку. Точно так же сделал в свое время и судья Чернышев, только он указал на мою «беспринципность».

Когда на рассвете, после оглашения приговора, со старика сорвали очки и стали скручивать и вязать руки разными обрывками, его жена-старушка, обливаясь слезами, протиснулась с кастрюлькой сквозь стражу и стала совать ему в рот дрожащими руками ложку: в последний раз она принесла ему домашний борщ без хлеба, и он, голодный, только что приговоренный к смерти, жадно глотал еду, проливая половину на грудь.

Моя кассационная жалоба по этому делу была оставлена без внимания, и приговор был утвержден. Вскоре, месяца через полтора или два, еще до утверждения приговора, я снова встретился с этими обвиняемыми в сельской тюрьме, куда посадили и меня. Но они были «политические», а я, к счастью для себя, считался уголовным.

Глава 21. Голод 1933 года. Людоедство

Что может заработать адвокат, когда клиент его падает в изнеможении в кресло, кладет голову на стол и едва слышно шепчет: «Товарищ защитник, напишите прошение, чтобы меня поскорей на высылку, я сын кулака, в колхоз не принимают, работы нет, помираю с голода»?

Положение мое становилось все плачевнее. Я имел возможность покупать только один обед в кооперативной столовой. Этот обед мы съедали с женой вдвоем. Хлеба я давно не видел. Практики почти не было.

Голод подкрадывался постепенно. Это был не тот голод, который описан где-нибудь у Кнута Гамсуна, когда человек может на любой городской свалке получить если не первоклассные продукты, то во всяком случае приличный обед и, конечно, с хлебом. Это был «смертельный голод», безысходность которого заключается в том, что вы не имеете не только ничего съестного, но сознаете, что нигде и никак не можете его достать и что вас ждет истощение и ужасный конец.

Раз я шел по безлюдной улице, точнее – тропинке, заросшей бурьяном. Какой-то умирающий от голода человек попросил меня помочь ему встать. Я прошел мимо, так как боялся, что он обхватит меня и мы вместе уже не поднимемся с земли. На базаре лежали умирающие и мертвые. Целые кварталы вымерли, хаты были развалены, улицы заросли кустами акации и бурьяном. Люди ползли и кое-как плелись на кладбище, чтобы умереть там под крестами. На площади перед стансоветом умирающие лежали в бурьяне и взывали о помощи. Но стансовет остался к ним глух. По вечерам все боялись выходить из хат, так как можно было стать жертвой охотников за человеческим мясом.

«Клиническая картина» голода такова: сначала, когда человек еще движется, он добывает и ест всякие суррогаты: толчет кору с деревьев, траву, сушеные дикие груши, ест молодые побеги осоки, полевой чеснок, зловонную черемшу, земляную грушу, растущую в диком виде (топинамбур) и, видимо от недостатка витаминов, начинает распухать: лицо увеличивается и становится подобным полной луне, под глазами громадные мешки-отеки, руки в кистях и на пальцах как будто перетянуты ниткой. Все тело становится грузным и с него течет вода: когда какая-нибудь босая женщина стоит на базаре, после нее остается на земле два мокрых следа ног. Затем наступает второй период истощения, когда человек быстро худеет, кожа приобретает коричневый цвет, черты лица резко заостряются и глаза горят воспаленным огнем. В эти моменты он опасен: он может с отчаянием и последним остатком сил потянуться к вам и откусить часть вашего тела… Затем человек угасает.