Записки Анания Жмуркина

Я, пока отдыхала на воздушной перине Тулина, на широкой и длинной террасе покрывал коричневым лаком стулья и кресла, — стучать и пилить мне не разрешалось, чтобы не потревожить ее послеобеденный сон. Я только начинал столярничать — доделывать буфет — в тот час, когда Тулина садилась со своими близкими знакомыми за стол, за долгое чаепитие. Тулина, разговаривая с Семеновной, не только не стеснялась вывертывать наизнанку своих соседей и знакомых предо мной, но, как казалось мне, совершенно не замечала меня. Марфа Исаевна, сказав это, бросила взгляд на окно, выходившее через террасу в тенистый сад, где в зелени и в белом цвете вишен и яблонь стоял птичий гам, частила металлическим говорком сорока, отрывисто каркала ворона — она как бы выполняла роль баса в звонком, заливистом птичьем хоре. Тулина отвернулась от окна, уставилась на Агафью Семеновну Зазнобину и собралась что-то еще проговорить, но та, поймав на себе взгляд благодетельницы, опередила:

— Как же, как же… благодарствую, Марфа Исаевна, выпью и с вареньем. Какое оно у вас?

— Вишневое. Хотя и прошлогоднее, но на вкус такое, как бы только что сваренное, — похвалила Тулина.

— Сами варили?

— Кухарке не доверяю, всегда сама, своими ручками.

— Не говорите! Ручки у вас, благодетельница, золотые, — изобразив на длинном рыжеватом лице удивление, Зазнобина прошелестела тонкими сизовато-шелковыми губами. — Да, оно у вас всегда на диво… — и положила варенья на фарфоровую розетку.

— Все, кто бывает у меня в доме, хвалят варенья. Сама Екатерина Ивановна, супруга городского головы, у меня чай кушала.

— Да ну! Неужели была?

— А почему бы ей, Семеновна, не быть у меня, а? — вскидывая рыжеватые брови, спросила с обидным возбуждением Марфа Исаевна, и ее малиновый нос вытянулся — принял форму клюва. — Была, была… и так душевно разговаривала. А когда собралась домой, взяла баночку вишневого. Да, да, обошлась со мной запросто, как с равной: будто и я для нее, как и она, миллионерша.

— Благодетельница моя, вы не так поняли меня, — испуганно и умоляюще пискнула Зазнобина, зыркая угодливо-влажными, как бы плачущими глазками, готовыми выскочить из орбит и покатиться шариками по синевато-белой скатерти.

— Я все поняла, — смягчаясь, возразила хозяйка, и нос ее принял естественную форму.

Зазнобина успокоилась, налегла на чай и ватрушки.

— Славное у вас, благодетельница, варенье; такого варенья, скажу я вам, в нашем городе ни у кого нет.

— И я так думаю, — ответила Марфа Исаевна и поджала толстые губы.

— И ватрушки вкусные, пышные — тают во рту. С вашего разрешения, благодетельница, я еще положу вишневого и возьму ватрушечку.

— Что за разговор, Семеновна… Кушайте без черемония! Мне ничего не жалко. И на стол ставлю для того, чтобы кушали.

— Дочку еще не просватали? — вонзив желтые зубы в ватрушку, спросила Зазнобина.

— И-и? Это Лидочку-то?

— Ее, благодетельница моя, ее.

— Зимой наклевывались женихи, да… не подошли, какие-то жидкие, а денег, прощалыги, просят уйму.

— Своих не нажили, вот и просят, — ввернула со вздохом Семеновна. — Ежели попадется хороший, серьезный жених, — денег, благодетельница, не жалейте. А прощалыг — в шею!

— Серьезных, матушка, не было, навертывались одни ледащие. Им не девка нужна, а деньги да сундуки с нарядами.

— А за сынка, Сереженьку, не присмотрели? — вонзив зубы в четвертую ватрушку и закатывая глаза под лоб, спросила Семеновна.

— Приглядела, приглядела… и родители ее согласны… и немало денег дают. Завтра бы Сереженьку и под венец.

— И не медлите, благодетельница. Куйте железо, пока горячо.

— Я бы, Семеновна, не промедлила, да ведь Сереженьке трех месяцев не хватает до совершеннолетия.

— А вы, благодетельница, с протопопом собора поговорите. Он для вас все сделает.

— Говорила, Семеновна, на пасхальной неделе говорила, когда он был у меня с иконами и обедал.

— Ну и что же?

— «Нельзя, — сказал протопоп. — Ваш Сереженька молод, он еще в бабки с ребятами играет».

— Фу, длинноволосый черт! Это он, как слышала я, свою старшую дочь метит за вашего, благодетельница, сынка.

— Этому, Семеновна, никогда не бывать! Об этом я наслышана, — собрав на лбу сердитые морщины, отрезала Марфа Исаевна.

— Еще бы, такую квашню и — за Сереженьку. А сколько, благодетельница, невесте-то годков?

— Двадцатый переступил, только-только что, — ответила хозяйка и, вздохнув, пояснила: — А какая, скажу я вам, скромница… В городской сад — ни-ни; вечера у окошка проводит и, глядючи на моего Сереженьку, играющего в бабки с ребятами, иногда и рассмешит меня: «Марфа Исаевна, вы б Сереже штанишки подлиннее купили». И зальется, разольется рассыпчатым, как колокольчик, смехом. И я, слушая ее смех, не вытерплю — рассмеюсь.

— Да чья же эта красавица дочка?

— Алексея Федоровича Бородачева.