Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

— Трусость Маньи ускорила гибель чувствительной, слабонервной принцессы, если не явилась ее причиной. Он нашел средства снестись с ней из тюрьмы, и ее высочество, в то время еще не подвергшаяся открытой опале (оберегая честь семьи, герцог вменил в вину Маньи только участие в грабеже), — ее высочество прилагала все усилия, чтобы подкупить тюремщиков и помочь узнику вырваться на свободу. Она окончательно потеряла голову и, презрев всякое благоразумие и терпение, бросалась от одного плана к другому, ибо герцог, не знавший пощады, окружил узника такой охраной, что ни о каком побеге не могло быть и речи. То она пыталась заложить брильянты короны придворному банкиру, но тот, разумеется, был вынужден отказаться от подобной сделки. То, как передавали, бросилась на колени перед министром полиции Гельдерном и предложила ему и вовсе немыслимую взятку. Наконец она с истерическими воплями приступила к моему бедняжке герцогу, а уж он в свои преклонные годы, при своих недугах и вкусе к легкой, беспечальной жизни, был и вовсе не подготовлен к таким бурным сценам. Ее неистовство, ее отчаяние так подействовали на его августейшее сердце, что с ним сделался припадок, и я рисковала его потерять. Не сомневаюсь, что эти происшествия и свели его в безвременную могилу: ибо страсбургский пирог, в коем склонны были видеть причину его внезапной смерти, не мог бы так ему повредить, я глубоко уверена, если б его доброе, отзывчивое сердце не было потрясено этими свалившимися на него чрезвычайными событиями.

За всеми метаниями ее высочества зорко, хоть и неприметно, следил ее супруг, принц Виктор; наведавшись к своему августейшему родителю, он строго предупредил его, что если его высочество (мой герцог) осмелится оказать содействие принцессе в ее попытках освободить Маньи, он, принц Виктор, открыто предъявит ей и ее любовнику обвинение в государственной измене и, воззвав к ландтагу, примет меры к низведению отца с престола, как неспособного к управлению. После этого мы, разумеется, ничего уже не могли сделать, и Маньи был предоставлен своей участи.

Как вы уже знаете, она решилась внезапно. Министр полиции Гельдерн, начальник конницы Хенгст и полковник личной гвардии принца явились к Маньи в тюрьму спустя два дня после того, как генерал оставил ему отравленный кубок, — у осужденного не хватило мужества его испить. Гельдерн пригрозил, что, если он не воспользуется этой возможностью уйти из жизни, к нему безотлагательно будут применены насильственные меры: в тюремном дворе стоит отряд гренадеров, который только ждет приказа его прикончить. Объятый животным страхом, Маньи с воплями бросился к ногам своих палачей и стал униженно ползать от одного к другому; наконец, отчаявшись тронуть их сердца, он выпил отравленное питье и через несколько минут испустил дух. Так бесславно погиб этот бедный молодой человек.

Два дня спустя в "Придворных известиях" появилось извещение о его смерти; в нем говорилось, что мосье М., замешанный в покушении на жизнь еврея-банкира, не снес угрызений совести и покончил с собой в тюрьме, выпив яду! Далее следовало обращение к молодым людям герцогства, призывавшее их бежать греховного соблазна игры, ибо это она явилась причиной гибели молодого человека и обрушила непоправимое горе на седую голову одного из благороднейших и достойнейших герцогских слуг.

Хоронили Маньи с подобающей скромностью, за гробом следовал старый генерал. После похорон к подъезду генерала подкатила карета с обоими герцогами. Перебывали у него и все первые сановники двора. На следующий день он, как обычно, участвовал в параде на Арсенальной площади, и герцог Виктор, инспектировавший арсенал, вышел оттуда, опираясь на руку храброго старого воина. Принц всячески подчеркивал свое уважение к старику; он не преминул в который уже раз — поведать своим офицерам историю о том, как в деле при Росбахе, в коем X-ский контингент сражался вместе с войсками злополучного Субиза, генерал, бросившись между ним и французским драгуном, не только принял на себя удар, предназначенный его господину, но и убил негодяя, и герцог напомнил фамильный девиз генерала: "Magny sans tache" [42], добавив, что именно таким и показал себя его храбрый друг и боевой наставник. Эта речь произвела впечатление на всех, кроме самого генерала, он только поклонился и промолчал. Однако слышали, как на обратном пути он бормотал: "Magny sans tache, Magny sans tache". В ту ночь его разбил паралич, от которого он оправился лишь отчасти.