Записки беглого кинематографиста

- Извините, но... - попытался оправдаться старший лейтенант, когда офицеры подошли к столику и отодвинули стулья, чтобы сесть.

Державший в руках развернутое меню живописец только поднял на военных невидящие глаза, как бы пытаясь определить, откуда это донеслись сейчас звуки, пожал в недоумении широкими плечами в великолепном грубоватом ирландском свитере и стал комментировать своей спутнице прочитанное в меню.

- Чахохбили из кур... Не верю, как говорил Станиславский. Нарубят костей и зальют томатом. Знаешь-ка, друг, вот что. Сделай нам по рыбной соляночке и по хорошему куску мяса... Мне можно с кровью... А вам?

О, они еще на "вы", офицеры переглянулись. Интересно. И неужели не видно, что, закажи живописец жареные гвозди под масляной краской, она и в этом случае не рискнула бы предпочесть одиночество хоть бы и с черепахой в трюфелях.

- Мне тоже с кровью, - выдохнула миловидная женщина, чьим чертам на панно живописец придал, видимо от себя, много мужества и непреклонности.

- Закусочку... на свой вкус... - явно не доверяя написанному, сказал живописец, сложил папку и передал офицерам.

- Я думаю, - не раскрывая меню, сказал старший лейтенант, - товарищ знает этот ресторан лучше нас и нет оснований не доверять его вкусу. - Здесь был сделан легкий жест ладони в сторону незавершенной росписи. - Давайте, товарищ капитан, тоже по соляночке и по хорошему куску мяса с кровью.

К типовому заказу командир роты прифантазировал по двести грамм водки и две порции семги на закуску.

- Офицеры без водки не обедают, - прокомментировал этот заказ своей спутнице непьющий художник. - Кстати, может быть, вы вина хотите?

- Мне же еще на службу... - Женщина поспешила стянуть губы.

- А на вашей службе ни-ни?.. - недоверчиво спросил живописец.

Женщина рассмеялась, ни на минуту не допуская, что камешек брошен совсем в другую сторону. Воины его мирно проглотили.

- Товарищ капитан, разрешите разлить? - заботливо, с участием произнес старший лейтенант, когда на столе появился графин. Капитан было потянулся к сосуду сам, но командир взвода его опередил: - Нет-нет...

Демонстрируя знание этикета, старший лейтенант отлил из графина чуть-чуть в свою рюмку и только после этого налил капитану. И юная дама заметила это.

- Быть может... рюмочку? - предложил танкист соседу напротив.

- Спаси-и-бо, я работаю. - Благодарность была преувеличена не только протяжной интонацией, но и широким жестом, словно предлагалась не рюмка водки, а медвежья шуба.

- Ну что, товарищ капитан, - проглотив слюну, произнес старший лейтенант. - Не каждый день танкистам удается встретить вот так вот рядом мастера и модель, как говорят на гражданке, Пигмалиона и Галатею... И как бы на месте преступления, шучу, в мастерской. Для настоящего художника весь мир мастерская. Вы уж нас извините, но для нас с товарищем капитаном, так сказать, приятная честь и большая неожиданность...

- А в танковых училищах еще и мифологию преподают? - с улыбкой спросил художник.

- Ну что вы! Какая мифология? Марксизм-ленинизм - вот и вся, как говорится, наша мифология. Так что мы за ваш союз, всеблагого вам поспешения во всех делах ваших и предприятиях.

Офицеры чокнулись, выпили и обратились к закуске.

- Вы прямо как батюшка заговорили... - коротко улыбнулась женщина.

- А вы не смейтесь, у кого еще русской речи учиться? Где она сохранилась? Впрочем, и туда уже скверна заползла. И в поповских речах угнездилась. Отпевали мою бабулю, стоял, проповедь слушал, и батюшка вроде не из молодых, а что несет? "Осуществляйте повседневный контроль..." Речь-то о душе, о душе! А слова, будто о технике безопасности. А помните, как монахи у Чехова разговаривают? Благозвучнейше! "Радуйся, древо благосеннолиственное". А? Каково?

- Это что же за "сенно-лиственное"? - спросила женщина.

- Вот так, товарищ капитан, и живем, русские слова скоро переводить нужно будет. Есть слово "сено". Есть слово "сени", а есть еще слово "сень". Древо осеняющее, под благую сень зовущее...

- Чехова любите? - спросил художник.

- Не турок же я, чтобы Чехова не любить. Это Ахматова, поэт такой есть, его не любила. А нам, как говорит товарищ капитан, чин и звание не позволяют.

- Воля ваша, вы бы и в устав записали Чехова любить?

- И записал бы, а что такого? И раньше записывали любовь в устав, и ничего, никто не возражал.

- Прямо в устав? - недоверчиво улыбнулся художник.

- Пожалуйста: "Всем офицерам и рядовым надлежит священников любить и почитать, и никто не дерзнет оным, как словом, так и делом, досаду чинить и презирать и ругатася..." "Устав морской", автор Петр Первый, 1720 год. Вот и решайте: долгополых этих полки и батальоны, а Чехов один на весь свет.

- Записываем в устав: любить Чехова. А кого из художников?

- Репин, конечно, - не задумываясь, сказал старший лейтенант. Художник и его модель переглянулись. - Суриков, если не возражаете... Если не возражаете, Рембрандт ван Рейн...

- Суриков, Репин - понятно, а Рембрандт-то зачем? - И в голосе художника прозвучал вопрос так, как спрашивают взрослые у детей, взявших в руки вещь дорогую и бьющуюся.