Записки беглого кинематографиста

Герман к этому времени снял две картины о войне, на мой взгляд, довольно удачные, но имел с ними массу неприятностей. Все думали, что это просто невезенье, а оказывается, все неприятности-то, может быть, оттого, что он не смог запомнить, выучить, наконец, и правильно произносить фамилию, обращаясь к генералу, мимо которого ни один фильм на военную тему не прошел к советскому кинозрителю.

УЛЫБКА МЕДВЕДЯ

С режиссером Алексеем Г. мы приятельствовали еще с института.

В Театральном учились одновременно, но на разных факультетах. Впрочем, однажды я играл у него в курсовом отрывке в массовке. Участники массовки вовсе не лишены тщеславия. Есть массовочник «без слов», а есть «со словами». Я был «со словами», кричал: «Играйте, Валери!»

Леша ставил отрывок из «Сирано», эпизод в театре.

В роли Сирано был студент Сережа Юрский. Слушать монолог о носах в его исполнении приходил народ даже на репетиции, мы пребывали в волнующем ощущении рождения на наших глазах звезды.

И вот, оба изменившие театру, оба ринувшиеся в кинематограф, мы сидим с Алексеем в ленфильмовском кафе, соединявшем в себе клуб, бистро, биржу труда и стену плача.

На вялый, ничего не значащий вопрос Алексея: «Как дома?» — мне пришлось рассказать об очередном отъезде жены, на этот раз даже не в Алма-Ату, а, кажется, в Чимкент.

— Допек, — как о чем-то давно им ожидавшемся сказал Алексей. — Я ее понимаю

И замолчал.

Две минуты назад он рассказал, как кувыркается со своей первой картиной, как пока еще на студии редактура пробует его на излом. Если дома так, то чего же ждать от Госкино?

О работе говорить не хотелось. Чтобы не молчать, я его спросил: «А у тебя как… дома?»

— Много мелких осколков. Практически по всей квартире.

Я знал, что квартира ему от отца досталась пребольшущая, а самая большая вещь из бьющихся, здоровенная китайская ваза, чуть не в рост ребенка, разбита Лешей уже давно.

— Люстра? — без особого интереса, так, чтобы не молчать, спросил я.

— Нет, Миша, сервиз…

И дальше последовал рассказ о том, что долгое время великолепный китайский обеденный сервиз, украшение не пустяками заставленного буфета, был заложником в ссорах с женой. Не зная, чем, как, при помощи каких слов и действий заставить мужа прекратить, замолчать, согласиться, наконец, хотя бы не орать, она грозила грохнуть сервиз.

Воспитанный в достаточной семье, Алексей не очень дорожил вещами, но знал, как любит этот сервиз мать, и потому «последний аргумент королевы» действовал безотказно, прибегать к нему приходилось, надо думать, не часто.

А вот в давешней ссоре, когда жена пригрозила употребить доказательство «от сервиза», Алексею вдруг захотелось раз и навсегда покончить с этим шантажом.

— Надоело, Миша, понимаешь, надоело, — воспрянув от грустной дремы над чашечкой остывшего кофе, заговорил Алексей, — что она меня всю жизнь пугает и пугает…

А дальше было рассказано с тайным оттенком гордости за свою жену.

Пока они ругались, оказывается, она его трижды предупредила, что «сделает это», а он не только не хотел верить, но еще и насмешничал.

Дальше произошло нечто неожиданное и для него, и для нее.

Жена подошла к буфету, вытащила выстроенный в китайскую пагоду сервизище, гору сужающихся кверху тарелок и подтарельников, приподняла и с маху грохнула об пол.

— А ты что?

Он сказал.

Я не одобрил.

Он согласился: может быть, ты прав.

Обменявшись домашними новостями, мы сидели молча.

Никогда не знаешь, что на уме у медведя.

Сходство моего приятеля с медведем, скажем так, уж очень бесхитростное, вроде рядом лежащее на первый взгляд, но верное, если немножко больше знать медведей.

Константиновский, готовивший тигров для выступлений Маргариты Назаровой, рассказывал на съемках «Укротительницы тигров» о коварстве и непредсказуемости именно медведей.

И действительно, вы обратили внимание, что львы, тигры, пантеры, кто там еще, удавы, слоны — все выступают в цирке без намордников. Все! Кроме медведей. Даже подросткового возраста мишки, такие мягкие, такие круглые, такие забавные, такие милые, и те выступают на арене только в намордниках.

А почему?

Да только по одной причине — никто не знает, никто угадать никогда не может, что у него на уме, что он сейчас сделает.

У медведей нет мимики! Это раз.

Второе. Медведь не предупреждает о нападении. О его намерениях можно узнать, увидев собственный скальп в когтистой лапе.

Леша поднял на меня свои медвежьи глазки и посмотрел долгим неморгающим взглядом.

И во взгляде этом, в глазах своего давнего и милого сердцу приятеля, я заметил глубочайшее сочувствие, почти сострадание, я видел совершенно ясно, что ему меня стало жалко. И хотя нельзя унижать человека жалостью, это мы усвоили не без горечи, но иногда так хочется сочувствия. Я с размягченной душой приготовился услышать слова утешения, сам не знаю в чем, но утешения.

— Мишка, хочешь, тебя завтра со студии выгонят? — грустно и негромко спросил Леша.

— Меня? Завтра? За что?

— Ты не спрашивай, за что, ты скажи лучше — хочешь?