Записки беспогонника

Постучал. Послышались шаги. Дверь приоткрылась на цепочку, показалась высокая фигура. Я сразу узнал Федора Александровича Киселева, он приходился зятем моему зятю и когда-то был моим школьным учителем физики.

Как он похудел, небритый, косматый!

— А, Сережа! — узнал он меня.

Впервые за все это время так обращались ко мне. И от этого ласкового «Сережа» пахнуло на меня златыми днями моего юношества, школы…

Федор Александрович, отправив куда-то семью, жил один. Комната была не прибрана, валялись носки, картофельные очистки, окурки. Он меня угостил горячим чаем с сахаром и кормовой свеклой. Я его угостил белым хлебом.

Мы просидели с ним несколько часов, вспоминая прошлое. О настоящем не хотелось говорить. А настоящее ошеломило меня. Федор Александрович рассказал, что мой и его зять — муж моей сестры Сони — Виктор Александрович Мейен был арестован.

— За что? Ведь он старший научный сотрудник Института рыбоводства. У него сравнительно приличное социальное происхождение.

— У него немецкая фамилия, и он остался в Москве, когда его институт эвакуировался, — ответил Федор Александрович.

Фамилия у него была не немецкая, а голландская, не Мейн, а Мейен. А мог ли человек бросить на произвол судьбы жену и трех малолетних детей, находившихся в 60 километрах? И он остался. А через несколько лет погиб, как погибли миллионы заключенных, от голода, от непосильной работы.

Проговорив до полуночи, Федор Александрович и я легли спать. Аутром я ушел. Потом я узнал, что месяц спустя он погиб на улице во время бомбежки.

Пешком с Большого Левшинского я вновь побрел на Первую Мещанскую. Заходить было некуда, ехать к своим в Дмитров я не решился, да, кажется, и поезда туда не ходили.

Весь день 17 октября, не высовывая носа на улицу, мы резались в бомбоубежище в дураки. Там висел репродуктор, и я смог услышать речь Щербакова, тогдашнего первого секретаря Московского комитета партии.

Он говорил, что в связи с приближением врага к дальним подступам Москвы, немецкие бомбардировщики смогут летать в сопровождении истребителей, и потому бомбежки Москвы окажутся более эффективными, и, следовательно, некоторые московские заводы должны быть эвакуированы. Мне эта речь очень не понравилась, да и голос Щербакова был растерянный. Впоследствии я узнал, что он один из первых удрал из Москвы и говорил из какого-то другого города, чуть ли не из Рыбинска, видимо, по этому случаю переименованного в город Щербаков.

Во второй половине дня к нам в бомбоубежище вошел Лущихин в крайнем волнении. Я знал, что он ночевал у Козловской и все к ней приставал с просьбой — дать ему машину — привезти какое-то буровое оборудование из Углича, а точнее, побывать у эвакуированной семьи в городе Мышкине.

Козловская ему не отказывала, но и не обещала, выжидая ход дальнейших событий, и пока назначила его нашим временным руководителем.

Он никуда нас не пустил, так как рано утром 18-го мы должны были выехать из Москвы под Владимир в село Улыбышево, где на месте законсервированной стройки ГЭС был назначен сбор всех геологических партий.

Обе наши машины стояли нагруженными во дворе, и мы поочередно дежурили возле них. Я должен был дежурить с 10 вечера до 2 ночи.

Немного подремав, я вышел на улицу, поеживаясь от холода. Ночь была звездная. Серебряные мечи прожекторов тревожно шарили по темному небосклону. И вдруг послышалось гудение. Серебряные мечи запрыгали, заметались. Огненные цветные траектории трассирующих пуль зениток протянулись по всем направлениям. И вдруг мечи скрестились в одной точке, и в этой точке засверкал дьявольски красивый ослепительный голубой мотылек. Зрелище было красоты поразительной.

Чтобы лучше видеть, я выскочил на улицу. Там стояла сумрачная очередь за хлебом. Огненные траектории со всех сторон устремились на голубой мотылек. А он, пронзенный несколькими мечами прожекторов, медленно и, казалось бы, невозмутимо плыл в сторону Останкина. И вдруг он вспыхнул ярким пламенем, закачался, кувыркнулся вниз. И тотчас же мечи отскочили в стороны, заметались по всему небу в поисках другого хищного мотылька, а траектории трассирующих пуль угасли. И тут из хмурой, не выспавшейся очереди раздались аплодисменты…

Меня сменили. Я пошел спать на топчаны, расставленные в бомбоубежище.

В 7 утра мы двинулись в путь, поехали по Садовому кольцу мимо Красных Ворот и Курского вокзала. И чем дальше мы подвигались, тем больше обгоняли машин и пешеходов. На Таганской площади свернули налево, и тут пришлось остановиться: путь преградило многоголовое стадо свиней. Уж не потомки ли они свиней евангельских?

Но бесы, кажется, вселились не в животных, а в людей, объятых страхом.

У Рогожской заставы столько набилось машин и пешеходов, что мы еле ползли. КПП у Измайловского парка пропускало всех, просто некогда было проверять документы.

Со скоростью пешеходов выехали мы на Горьковское шоссе. Я сидел сзади и глядел во все глаза. Если бы шоссе оказалось шире, машины двигались бы не в 4, а в 6, в 8 рядов, и все равно было бы тесно.