Записки богемского отшельника

В эти годы я стал иногда по воскресеньям или в будни по утрам садиться на свой любимый поезд и ехать чудной дорогой в Мариенбад, ставший теперь Марианскими Лазнями, в маленькую лютеранскую кирху. Когда бывала сильная непогода, то ходил в самом Карлсбаде в русскую православную церковь Петра и Павла. Мой папа, немец и протестант из протестантов, был бы расстроен, если бы я пошел в Марианский костел или даже к чешским протестантам: в одном случае это была бы измена духу реформации, в другом – немецкому духу, да и странно бы выглядел немец среди гуситов-чехов. Православные, русские и чехи, меня из церкви не выгоняли, я понимал службу и по русскому обычаю ставил свечи за здоровье или за упокой души своих живых и ушедших родных и близких.

Возвращение к вере у меня шло на уровне эмоций, воспоминаний, от видов природы, звездного неба, тихих текучих вод. Часто в лесах Карлсбада мне казалось, что рядом со мной мой брат Вилли или что вдруг из-за поворота появится мама, поддерживающая под руку прихрамывающего отца, который весело машет мне своей можжевеловой палкой. В такой день я вместо кофе в ресторанчике на горе Диана иногда заказывал себе кружку пива в память о Вилли. Будто бы он сидит со мной и рассказывает, как они устроили соревнование на приз, кто залезет на намыленный столб и добудет венок, который туда, правда только с пятой попытки, забросила королева праздника. Или что-то в этом же роде. Когда же тоска охватывала меня, я шел в церковь.

Грету я видел иногда во сне. Мы, как в мирное время до войны, то были с ней в театре, то на выставке, гуляли в парке, болтали дома за столом, купались в Ницце, дышали свежим воздухом на горе Аберг в Карлсбаде или осматривали собор в Вестминстере. Но ни разу я не позволил себе, чтобы моя тоска прорвалась в письмах к ней, я не имел права ее ранить, она нужна была другим. Иногда дома, когда было особенно грустно, я читал Библию, и мне становилось легче – уходила внезапно навалившаяся грусть, легкие наполнялись воздухом, и жизнь обретала, казалось бы, утраченный смысл.

Мое материальное положение в 1930 году весьма осложнилось, когда из-за мирового кризиса некий фонд при университете города Чикаго закрыл финансирование нашего проекта. Так получилось, что некоторые коллеги, имен которых не называю, предложили мне стать членом неформального экспертного сообщества специалистов по египетским древностям: коллекционеры платили хорошие деньги за установление подлинности, места и времени написания египетских папирусов, которые высоко ценились на аукционах и для многих были хорошим объектом вложения средств.

Но, зная отношение чехословацких властей к немцам, тем более к германским подданным, я никогда не проводил экспертизу на территории Чехословакии, а выезжал для этого в города Италии, Швейцарии, Австрии или на курорт в Ниццу, когда там бывала Грета, совмещая наши встречи с ней со своими делами. Но, тем не менее, контрразведка в Праге заинтересовалась моими поездками и встречами: в это время резко обострилась ситуация с движением за воссоединение с Германией судетских немцев, многих из нас подозревали в сотрудничестве с германской разведкой.

* * *

Однажды весной 1935 года меня письменно пригласили зайти в отделение местной полиции, что находится рядом с магистратом, под каким-то незначительным формальным предлогом. Там меня ждал представительный господин лет сорока пяти, по виду отставной военный, который представился как Вацлав. Начался странный разговор, суть которого сводилась к тому, что «немец должен жить в Германии», а также, что «если немец из Германии живет в Чехословакии, то он должен сотрудничать с властями этой страны и предоставлять им сведения о своей работе и своих партнерах». Вывод был такой: или я подписываю бумаги о сотрудничестве, или встает вопрос о моем выдворении из страны, при этом моя коллекция фотоматериалов остается в Чехословакии, как «национальное достояние республики». Это было грубо и нелепо, я отказался обсуждать данную тему, и мы расстались с ним, закончив разговор на слегка повышенных тонах.

Немедленно я написал в Чикаго – Джереми, Рудольфу и Грете, а также в Германию – египтологам Герману Юнкеру и Зигфриду Шотту, чтобы они довели эту информацию до руководства университетов Берлина и Лейпцига. Письма переслал с оказией через Швейцарию и стал ждать результатов.

Пришли два ответа – утешительный от Джереми, что кто-то важный, конгрессмен или сенатор, позвонит в американское посольство в Чехословакии, и короткий деловой ответ из Берлина, что мое обращение принято к рассмотрению в Рейхсканцелярии. Последовали также два приглашения – в посольство США 12 мая «на чашку чая» ко Дню матери, где будет супруга посла, и в посольство Германии на прием по случаю Первого мая. В воскресенье 28 апреля Вацлав меня встретил на прогулке у колоннады, пробовал сначала вежливо убеждать, потом перешел к угрозам, что заставило меня в резкой форме прекратить наше общение. Честно говоря, я был взбешен, хоть и не показал вида.