Записки домового

«Р. S. До фениксовидного Стремени падишаха, убежища мира, дошло сведение, доставленное пашами, начальствующими над ширванскою границею, что в победоносных походах своих на земли неверных вы изволили пленить королевну франков, гурию удивительной красоты, и подарить или продать ее ширван-шаху. Таковой поступок, доказывая ваше недоброжелательство к Высокому Порогу счастия и нося на себе все признаки хиянет, измены, возбудил в нашем эфендии, султане двух материков и хагане двух морей, справедливое негодование на вас. Верный слуга должен всегда и во всякое время думать прежде всего о чести, славе и удовольствии своего господина. Море души эфендия нашего закипело от ветра громоносной досады, и волны его гнева катятся со страшным шумом к берегам вашей неверности своему долгу. Нет возможности усмирить их иначе как повергнуть фениксовидному Стремени сто отборных молоденьких кыз, свежих, как розы, и прекрасных, как полные луны, для гарема падишахова, и с ними сто тысяч червонцев, сто ковров и сто соболей. Каковую пеню и приказано мне светлым падишаховым словом, силою равным приговору судьбы, взыскать с вас, высокосановного хана, дав вам строгий выговор. Требуется от вас выслать все это без потери времени, с извинительною грамотою и повинным посольством. А впредь имеете быть осторожнее».

Уже при многих других случаях стамбульский Диван^{115} старался унизить крымского владетеля и поставить его в ряду обыкновенных пашей, «рабов Порога». Гордость Девлет-Гирея, не могла ужиться с этими надменными формами Высокой Порты, которая притом с завистью смотрела на его славу и почитала его самого помехою своим видам. В Стамбуле неудачу экспедиции для соединения Дона с Волгою приписывали решительно его недоброжелательству и непокорности. Там искали предлогов, чтобы его низвергнуть. С некоторого времени хан явно был не в ладу с визирями Порты и они искали только предлогов к уничтожению его. Мустафа-Паша, личный враг хана, воспользовался историей королевны, чтобы нанесть самый жестокий удар его самолюбию и вывести из терпения гордого крымца. Он действительно успел в этом. Бурный Девлет-Гирей вспыхнул, прочитав его послание. В бешенстве своем он кричал, шумел, отзывался о матерях и отцах стамбульских визирей с весьма невыгодной стороны и, наконец, отвечал Мустафе-Паше, что, слава Аллаху, здоровье его цветет пышно под живительными лучами солнца милости и благоволения падишаха и при благотворном дуновении зефиров неизменной дружбы его верховного визиря, — соловьи поют, — розы красуются, — одно только горе, что теперь нет никакого особенного дела и ему совершенно не о чем писать!..

«Р. S. Я не пезевенг султану двух материков и хагану двух морей. Я хан — высок мой сан! — мне предок Чингисхан! — и могу делать с моими пленницами что мне угодно».

Судьба его решилась. После такого постскрипта надобно было готовиться к борьбе. Видя, что к нему явно придираются, и полагаясь на свое испытанное воинское счастье, он отверг и обиды, и коварные ласки Порты, вознамерился быть независимым на своем полуострове и начал вооружаться.

В это время прибыл к хану с письмом от Халефа великий посол, бородобрей Фузул-Ага, которого доктор Ди давно уже приказал выслать из Шемахи, как самого деятельного и опасного приверженца ширван-шаха, Девлет-Гирей был опечален известием о несчастиях своего друга, но в настоящем своем положении он не мог предложить Халефу полной и действительной защиты. Хан обещал, однако ж, прислать к нему весною шесть тысяч ногайской конницы.