Записки домового

— Быть по-твоему, мой верный Фузул-Ага! — сказал Халеф. — Делать нечего! Аллах велик!.. Но чье же лицо подметил ты для меня? Кому из пашей хочешь отдать это проклятое лицо, которое у меня?

— Кому же как не Мустафе-Паше! — беззаботно отвечал бородобрей. — Откуда мне взять другого пашу?.. Он почти каждую ночь выходит с фонарем для осмотра караулов: так это и очень кстати… Пусть же верховный визирь Головореза поносится с поганою харею самозванца! Он, говорят, не верит, чтобы возможно было лишиться своего лица и получить чужое: теперь испытает на себе… Бисмиллях! — во имя Аллаха!.. Снимите шапку, государь.

Фузул-Ага приступил к операции: вылепил пальцами из докторской рожи полное, круглое, турецкое лицо Мустафы и дал умыться раствором. Преобразование совершилось.

— Наденьте теперь синий биниш, — примолвил Фузул, — а я вам повяжу на голову шаль в виде турецкой чалмы… Машаллах! точь-в-точь визирь Головореза!.. Баранью шапку спрячьте в карман, падишах: она вам пригодится в путешествии.

Халеф ушел к жене, чтобы объяснить ей причину своего инкогнито и помочь собраться в путь. Они взяли все свои деньги, драгоценности, отдали нужные приказания слугам, простились и благополучно оставили гюлистанский дворец без всякого приключения. Мустафа-Паша спал крепким сном до самой зари.

Успех смелой меры бородобрея превзошел всякое ожидание. Если Фузул-Ага предвидел и рассчитал все ее последствия, то это был один из самых гениальных людей шестнадцатого века. Сын его, историограф Халефа,[39] уверяет, будто он заранее исчислил в уме все, что должно было последовать, и на этом соображении основал безопасность бегства своих повелителей. Но я полагаю, что это — преувеличение сыновней любви историографа, как вы сейчас увидите сами.

В пять часов утра в главной зале гюлистанского дворца собрался военный совет оттоманской армии, для которого вызваны были все главные начальники корпусов и отрядов, остановившихся в своем движении по случаю продолжительных дождей. Здесь были паши — эрзерумский, Осман; карсский и ахалцыхский, Уздемир-Оглу; диарбекирский, Узун-Омер; алепский, Пиале; багдадский, Далтабан; требизондский, Фергад; синопский, Кючюк-Хасан; кютагийский, Синан; брусский, Кылыдж-Али — все оттоманские знаменитости блестящей эпохи Селима Второго и Мурада Третьего, и много других, менее известных. Ферраш-баши разбудил верховного визиря, по приказанию, в половине пятого, когда в комнате было еще серо, почти темно. Мустафа-Паша вскочил с софы, совершил омовение всех пяти членов, оделся, сотворил намаз и ровно в пять часов через длинный ряд покоев отправился в залу. Все паши в огромных сапогах уже сидели вокруг длинного стола, на высоких стульях. Турки, которые всегда ходят в туфлях и сидят на полу, поджавши ноги, не держат никакого совета, если у них нет дорожных сапог и узеньких и высоких стульев: без этих двух статей мудрость не всходит у них в голову. В главном конце стола один стул оставлен был для верховного визиря как председателя всех советов, отчего верховные визири и называются по-турецки садр-азем, или «великими председателями».

Мустафа-Паша важно вошел в залу собрания, переваливаясь с ноги на ногу, как гусь, для показания своего величия, и направился прямо к председательскому стулу. Никто не привстал при его появлении.

Он торжественно занял свое место и, прикладывая правую руку к сердцу, приветствовал на обе стороны всех членов совета словами вполголоса: «Мир с вами!» Никто не поднес руки к своему сердцу, никто не отвечал: «И с вами мир!»

Паши переглядывались между собою и вертелись на стульях в явном беспокойстве. Садр-азем сначала вознегодовал было на непочтительность своих подчиненных, но потом страшно смутился при мысли, не приехал ли ночью курьер из Стамбула с повелением султана двух материков отнять у него печать государеву и вручить кому-нибудь из этих пашей как его преемнику. Он не знал, как начать речь, чем открыть заседание.

— Бу ким дир? — Кто это таков? — спросил Уздемир-Оглу у своего багдадского соседа, Далтабан-Паши.

— Бильмем! — Не знаю!.. Аллах лучше знает, — отвечал Далтабан.

Синопский паша, Кючюк-Хасан, который с первого появления визиря не сводил глаз с его лица, всматриваясь в него с удивлением и любопытством, вдруг воскликнул:

— Нет божества кроме Аллаха! да это мой невольник, Джон, который несколько лет тому назад бежал от меня в Ширван!.. Татары продали мне его за великого мудреца, хекима, искусника, знающего все тонкости вещей, которого полонили они во время своего набега на Москву. Я был немножко нездоров: он дал мне каких-то проклятых пилюль, от которых душа моя чуть не уехала из долины тленности в горы вечного блаженства; я хотел посадить его на кол: он скрылся ночью, и потом мои люди, ездившие за покупкою карабагских лошадей, видели его в Шемахе… Джон, — сказал Кючюк-Хасан, обращаясь к визирю, — а ты что тут делаешь, собачий сын?