Записки экстремиста

Они ушли, профырчали моторами, бешено прокрутились колесами, трогаясь с места, их черные лакированные зверюги, укатили, а мы вернулись от оконец вагончика к столу, обменялись мнениями и решили безоговорочно: нет, никаких уступок, этого только не хватало! И еще решили: об ультиматуме должны узнать все. Прямо сейчас. Чтобы разъярились. Пусть тогда попробуют свои способы… перед яростью все бессильно, пусть попробуют!

3

Вечером я не пошел на наше ежедневное за-полночное бдение над инженерной документацией — я гулял с Веточкой.

— Я соскучилась по вас, — сказала она, вызвав меня из вагончика, глядя мне в глаза с лукавым своим жадным сиянием.

Мы виделись с нею два дня назад, когда она, пропуская занятия в институте, работала на стройке; снова прийти работать собиралась только через неделю, в через неделю мы должны были свидеться.

— Я соскучилась, — повторила она с требовательной лукавой покорностью, и попробовал бы кто отказать ей в ее желании, а мне и не нужно было отказывать, я сходил с ума уже от одного лишь сознания того, что увижу ее только через неделю.

Я сходил с ума от ее глаз, от ее радостной открытой улыбки, от того, какая она тоненькая, хрупенькая — впрямь веточка» — но с характером при этом — ого: решительным, и твердым, как сталь.

— Ну? Рассказывайте, — сказала она, искоса снизу заглядывая мне в лицо. — Что сделали за это время? Какие новости?

Она обращалась ко мне на «вы». Мне уже было двадцать пять, а она лишь недавно окончила школу, ей только подходило к восемнадцати, и я казался ей ужасно взрослым,

— Ага. Так вот прямо взять и рассказывать. Все равно как с трибуны.

— Ой, мне хочется послушать вас. Мне так нравится, когда вы говорите, — сказала она.

Боже, кто б устоял перед нею! А может, и устоял бы? И дело было просто в том, что нашим душам изначально было уготовано потянуться друг к другу при встрече, ей — открыться мне с этой вот безоглядной светящейся прямотой, а мне — не устоять?..

Я рассказывал ей о сегодняшнем приезде городских властей, об их ультиматуме и нашем решении, рассказывал, как мы боролись сегодня с водяной линзой, на которую наткнулись при проходке шахты, она слушала, время от времени заглядывая мне в лицо обжигающим своим сиянием, мы шли по тускло освещенным ночным улицам неизвестно куда, сворачивали, возвращались обратно, снова поворачивали, и порой я замечал, как она, переступив ногами, приноравливает свой шаг к моему.

Мелкий, крапчатый осенний дождичек высеялся из ночного небесного мрака. Покалывало водяной взвесью лицо, попадало на руки, за шиворот.

Зонта у нас не было, и мы зашли в подъезд какого-то дома. Желто светили лестничные лампочки, стены были исписаны и искорябаны всякими надписями, около бачка для пищевых отходов между маршами громоздилась целая куча мусора-

— Ой, ну почему это у нас везде так, — с улыбкой неловкости, будто это был ее дом, кивнула Веточка на ходу в сторону кучи. Мы хотели остановиться тут, на этой площадке, но из-за мусора пошли дальше, наверх. — И у нас в подъезде то же самое. Словно бы людям все равно, как они живут.

— Построим метро — к все везде станет иначе, — сказал я.

— Да? — удивилась она. — Какая же тут связь?

— Такая же, как между этим мусором и нынешним кошмаром в автобусах и трамваях.

— Да-а? — снова непонимающе протянула она.

Мы поднялись на следующую площадку между маршами, здесь только что-то хрустело под ногами, вроде осыпавшейся штукатурки, но в остальном было чисто, и мы здесь остановились.

— Это общая атмосфера, — сказал я. — Ее действие. Понимаешь? Если скверно там, будет скверно и тут. Человек не может быть безнравствен в одном месте и нравствен в другом. Если он лезет по головам в трамвае, спеша на работу, дома у себя он будет валить мусор куда угодно. Это закон. И когда мы построим метро, где будет чисто, светло, красиво, никакой давки и тесноты, тепло зимою и летом, а поезда будут ходить как часы, будет царствовать порядок, скорость и комфорт — это тотчас отзовется на всей жизни. Человек не может быть одним здесь и другим там.

И еще и еще говорил я ей о том, как изменится жизнь с появлением метро, насколько она станет чище, светлее, нравственнее, — я мог говорить об этом сколько угодно. Впрочем, заговорив об этом, я уже не мог остановиться…

Мы простояли в подъезде часа два. Дождь кончился, я проводил ее до дому и побежал к себе в вагончик на стройку, «Побежал, убегаю», — говорят иногда про себя, имея в виду, что торопятся, спешат, но я именно бежал. Я не мог просто идти, пусть и быстро, меня распирала жажда движения, я чувствовал себя сильным, здоровым, счастливым, просто идти — этого было мне мало.