Записки еврея

Пролетѣло лѣто и осень, наступила зима съ ея длинными вечерами. Раби Давидъ, болѣе свободный по зимамъ, началъ по вечерамъ посвящать отца моего въ сферу тѣхъ незначительныхъ свѣдѣній по части технической механики, которыми онъ руководствовался на практикѣ, при постройкѣ винокуренныхъ заводовъ. Сверхъ того отецъ мой, пользуясь совершенною свободой, въ досужее время, бросился съ жадностью на изученіе математики и астрономіи, къ которымъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе. Частыя бесѣды опытнаго и разумнаго раби Давида пріучили моего отца къ практическому взгляду на жизнь и людей. Угаръ, вынесенный имъ изъ той среды, изъ которой его изгнали, мало помалу началъ проходить, забитость уступала мѣсто постепенно возникающему сознанію собственнаго достоинства. Онъ смѣлѣе посмотрѣлъ на жизнь и не опускалъ уже взора при встрѣчѣ со взоромъ людей, твердо на него глядѣвшихъ. Слѣдствіемъ этой смѣлости было то, что встрѣтившись однажды съ глазами дочери раби Давида, живой и бойкой смуглянки, и твердо выдержавъ ея взглядъ, онъ имѣлъ случай убѣдиться, что глаза эти смотрятъ на него съ особенною нѣжностью и любовью. Съ этой минуты глаза его слишкомъ часто останавливались на подвижномъ лицѣ дѣвушки. Чрезъ нѣкоторое время старикъ, по своему обыкновенію, безъ всякихъ предисловій, прямо предложилъ отцу моему жениться на своей любимицѣ Ревекѣ. Счастіе моего отца было безгранично: онъ сдѣлался мужемъ, раздѣлялъ труды своего тестя по постройкѣ и управленію винокуренными заводами, составилъ себѣ небольшой капиталецъ, и сдѣлался наконецъ самостоятельнымъ механикомъ. Въ довершенію счастія, родился и я на свѣтъ божій, чтобы умножить собою число евреевъ — страдальцевъ тогдашняго времени.

II. Страданія дѣтства

Нѣтъ ничего скучнѣе, какъ присутствовать при рожденіи героя разсказа, и няньчиться съ нимъ до тѣхъ поръ, пока онъ не начнетъ жить жизнью сознательною. Не желая наскучать своихъ читателямъ безъ особенной надобности, я пропускаю первые семь лѣтъ моей жизни, и приступаю прямо къ тому періоду моего существованія, съ котораго я началъ туманно сознавать себя и ту горькую судьбину, которая не переставала тяготѣть надо мною во всю жизнь. Если евреи развиваются нравственно необыкновенно рано, то они этой ненатуральной скороспѣлостью обязаны исключительно безжалостнымъ толчкамъ, которыми судьба надѣляетъ ихъ съ самаго ранняго дѣтства. Бѣда — самая лучшая школа.

Первые семь лѣтъ моей жизни не представляютъ никакого особеннаго интереса. Мать моя, кажется, очень любила меня, хотя я и часто чувствовалъ на хиломъ своемъ тѣлѣ тяжесть полновѣсной ея руки. Отецъ былъ всегда суровъ и угрюмъ, почти никогда не ласкалъ меня, но въ то же время и не билъ. Если я надоѣдалъ домашнимъ своимъ ревомъ или хныканіемъ, то отцу моему стоило только посмотрѣть своими серьёзными, задумчивыми глазами, чтобы заставить меня замолкнуть и уткнуть голову въ пуховики. Онъ на меня смотрѣлъ, какъ на червяка, котораго недолго раздавить, но что пользы? — вѣдь всѣхъ червяковъ не передавишь, и онъ былъ правъ: матѣ моя народила ему цѣлую кучу такихъ червяковъ, какъ я. Жили мы въ деревнѣ, въ какомъ-то дремучемъ лѣсу. Нѣсколько избъ и избушекъ, вдали вѣчно дымящая винокурня, рѣчка, извивающаяся между высокими соснами, рогатый скотъ и тучные кабаны, откармливаежые на бардѣ, вѣчно испачканные мужики и бабы, — вотъ картина, врѣзавшаяся въ моей памяти, и непоблѣднѣвшая въ ней до сихъ поръ. Мнѣ стоитъ закрыть глаза, и вся панорама передо мною. Отецъ мой часто бывалъ въ отлучкахъ. Мы жили въ полномъ уединеніи, лишь изрѣдка заворачивали къ намъ проѣзжіе евреи воспользоваться братскимъ гостепріимствомъ и недолго оставались. Всякій разъ, при появленіи чужой личности, меня немедленно высылали въ кухню.

Я былъ очень благодаренъ матери за то, что она меня такъ тщательно прятала, потому что былъ убѣжденъ, что всякій пріѣзжій непремѣнно имѣетъ намѣреніе захватить меня съ собою и увезти куда-то въ страшную даль…

Пока я былъ еще единственнымъ дѣтищемъ у своихъ родителей и оставался всегда одинъ, мнѣ не было скучно. Я вѣчно возился то на дворѣ, то подъ кроватью, то въ кухнѣ, и меня что-то занимало, но что именно — я теперь ужь припомнить не могу.

Съ пяти лѣтъ, помощникъ отца моего, какой-то длинновязый еврей, началъ заниматься со мною еврейской азбукой. О, какъ я ненавидѣлъ и этого учителя, и эту тетрадку! Но я боялся строгаго отца и высиживалъ цѣлые часы за тетрадкой, а на дворѣ такъ ярко сіяло солнце, такъ весело щебетали хорошенькія птички, такъ хотѣлось побѣгать, зарыться въ гущу высокой и сочной травы.

Мнѣ наступилъ седьмой годъ. Читалъ я уже библейскій языкъ довольно плавно. Долговязый учитель передалъ мнѣ почти всю суть своихъ познаній. Я гордился своей ученостью и былъ очень счастливъ. Но какое же счастье бываетъ прочно и долговѣчно?

Въ одинъ истинно-прекрасный лѣтній день, отецъ мой возвратился изъ города. Я, завидѣвши его издали, вдругъ расхрабрился и побѣжалъ ему на встрѣчу. Онъ приказалъ мальчишкѣ кучеру остановиться.

— А, Сруликъ! хочешь доѣхать со мною до хаты?